Скажи взрослому в России “22 июня 1941 года” — и это будет значить невыразимо много. Скажи эти слова дикарю в Африке — он пожмет плечами: просто старая дата.

“Много разговоров о литературе”, — пишет Чехов про свою “Чайку”. А с кем можно говорить о литературе? Только с тем, кто читает. Ням-ням, пи-пи, чмок-чмок — понятны всем. А говорить о литературе… С неграмотным нельзя, с полковником Скалозубом — невозможно, с Молчалиным — бессмысленно, с читательницей глянца — глупо.

Однажды я диктовал текст и, сказав “Освенцим”, задумался. Какие слова найти о концлагере, где уничтожили миллион человек? Поглядел на экран компьютера, а там “асвенцы”. “Ох, — говорю машинистке, — первая буква “о”. Она спокойно исправила, получились “освенцы”. “Вместо “ы”, — говорю, — надо “и”. Она поправила. “На конце “м”, — говорю. Она вписала. “Пожалуйста, — говорю, — “о” прописная”. Стало “Освенцим”, девушка спокойно ждет следующих команд.

— Вам сколько?

— 22.

— А вы откуда?

— Из Москвы. А что?

А ничего. Ее “асвенцы” были, видимо (у нее в голове), как чеченцы — то есть какой-то горный народ. А Освенцим не значил ни-че-го. И в дебрях Суматры, и в джунглях Амазонки он тоже скорее всего ничего не значит.

С персонажами “Чайки” такого не случится. Это русская интеллигенция: они читают толстые журналы (тогдашние: без картинок, без инструкций по рукоблудию; только стихи, проза, критика), они легко цитируют Шекспира, знают современную иностранную литературу, имена писателей у них на слуху. Треплев, ругая театр, ни с того ни с сего вплетает в свою речь Мопассана.

ТРЕПЛЕВ. Современный театр — это рутина, предрассудок. Когда в тысяче вариаций мне подносят всё одно и то же, одно и то же, одно и то же — то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своей пошлостью.

Он говорит это Сорину — своему дяде. И дядя не спрашивает, кто такой Мопассан, что за Эйфелева башня. Понимает, значит. Это мы, может быть, не совсем понимаем, что и почему они говорят. Хотя… Странное, смешное (чтобы не сказать дурацкое) выражение “бегу, как Мопассан”.

Богема

Стоп! А где смеяться? На афише — “комедия”, а тут унылая Маша носит траур по своей жизни, а Костя брюзжит.

Стоп! А где публика? Любительские спектакли собирают всю округу, а тут никого.

XIX век, скушно, людям хочется зрелищ. Домашние концерты, живые картины, спектакли — веселая толкотня, развлечение, желанный случай принарядиться…

На спектакле Треплева только домашние. Где же окрестные девушки, юноши? Где соседи? Телевизора не было; люди ходили в гости не только жрать, но и разговаривать. Когда говоришь — мозг работает, ищет аргументы. Именно в беседе приходят озарения (Сократ, Платон — диалоги).

Гостей в этой пьесе нет. Никого.

Дом трех сестер с утра до ночи набит гостями — офицеры, учителя… К владельцам вишневого сада постоянно заезжает Лопахин, вламывается добродушный Пищик с вечным приветом от дочки Дашеньки. В “Иванове” толкотня. А в “Чайке” гости не появятся ни разу. Случайно?

Гостей нет, а объяснение, кажется, есть.

Мы всё еще в самом начале. Треплев волнуется перед премьерой.

ТРЕПЛЕВ. Если Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь эффект* (луна зайдет. — А.М.) Пора бы уж ей быть. Отец и мачеха стерегут ее, и вырваться ей из дому так же трудно, как из тюрьмы.

Как написано — так и играют. У Нины Заречной родители — сволочи, самодуры, феодалы, бедная девушка. А вот наконец и она — потная, запыхалась.

НИНА. Весь день я беспокоилась, мне было так страшно! Я боялась, что отец не пустит меня. Но он сейчас уехал с мачехой. Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала. Видите, как мне тяжело дышать. Через полчаса я уеду, надо спешить. Нельзя, нельзя, бога ради не удерживайте. Отец не знает, что я здесь.

Сейчас никто не понимает, почему ей так страшно, чем она рискует. В Уложении о наказаниях сказано: “Упорное неповиновение родительской власти влечёт за собой заключение в тюрьме от двух до четырех месяцев”. Вдобавок отец может проклясть, лишить наследства (а он богат, а она единственная дочь).

Жестокий отец, самодур, скотина; бедная девушка. Как написано — так и играют. Но пока дядя Сорин пошел звать публику, Нина, оставшись с Треплевым наедине, объясняет ему (нам!):

НИНА. Меня тянет сюда к озеру, как чайку... мое сердце полно вами. (Оглядывается.) Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что здесь богема...

Вот и ответ. Она, конечно, смягчила, потому что её отец и мачеха, наверное, говорят совсем другие слова: позор, разврат, грязь. А Нина сдуру, сгоряча, начала было цитировать: “отец и мачеха говорят, что здесь…”, но не посмела повторить и, запнувшись, подыскала “богему”. Но Треплев понял. Дома у Нины говорят о разврате. О разврате его матери. Вот когда начал зреть скандал; еще до маминой реплики “из Гамлета”.

И вот почему здесь нет ни одной другой девушки, ни одного соседа. Сюда неприлично ходить. (Заметим в скобках, что царскую цензуру не смутило наличие любовника у актрисы, цензура и не такое пропускала. Цензор сделал Чехову замечание, что Треплев недопустимо спокойно относится к поведению своей матери. Где-то в гостинице — пожалуйста, но дома, на глазах у сына — невозможно.) Семейные люди не придут и детей не пустят.

Богема — беспутный, осуждаемый в обществе образ жизни. А кто тут беспутен: Шамраев? Медведенко? Дядя Сорин? Костя? Нет, только она — Аркадина, мамочка родная.

…Нина гнала лошадь, ей надо скорее вернуться, пока не узнали. Но, значит, лошадь у Нины есть, она ездит куда угодно, ее не держат взаперти. Родители не пускают ее только сюда. Это не она в тюрьме, это Треплев, выходит, живет в чумном бараке.

Бедная, влюбленная в Треплева Нина, стесняясь, говорит: “Меня тянет сюда, — и поспешно добавляет, — к озеру, как чайку…”. Но ведь у озера есть и другие берега.

АРКАДИНА. Вечер такой славный! Слышите, господа, поют? Тут на берегу шесть помещичьих усадеб. Помню, смех, шум, стрельба, и всё романы, романы...

Да, они не в глуши, не в тайге. На берегах полно соседей, могла б и к ним — купаться, петь под гитару. Но Чайку тянет не к воде, а именно сюда: “Мое сердце полно вами”, — признается она Треплеву. Значит, любит. Значит, больше ни для кого в наполненном сердце места нет. Скоро будет.

Житейские пошлые (банальные) обстоятельства можно долго расковыривать, но Аркадина и Тригорин уже появились на берегу озера, возле самодельной сцены.

Аркадина — скорее всего от неловкости — вместо того чтобы просто спросить, скоро ли начнется (а еще бы лучше спокойно ждать, не дергая волнующегося автора-режиссера-сына), произносит нарочито театрально:

АРКАДИНА. Мой милый сын, когда ж начало?

ТРЕПЛЕВ. Через минуту. Прошу терпения.

Он услышал слишком хорошо знакомый сценический голос, но сдержался. А она не унялась.

АРКАДИНА (читает из “Гамлета”). “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах — нет спасенья!”

ТРЕПЛЕВ (из “Гамлета”). “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?”

Чехов прямо указывает в ремарке “читает из “Гамлета”. Читает не по книжке, конечно, а произносит как чтец-декламатор — сценическим неестественным голосом.

В то время не знали, что можно со сцены говорить по-человечески, не завывая, не тараща глаза. Важнейшей частью актерского дара считался голос, по-тогдашнему орган.

В пьесе “Лес” Островского герой-трагик басом выносит приговор новаторским постановкам.

НЕСЧАСТЛИВЦЕВ. А как пьесы ставят, хоть бы и в столицах-то. Канитель, братец. Я сам видел: любовник — тенор, резонер — тенор и комик — тенор; основания-то в пьесе и нет. И смотреть не стал, ушел.

Это XIX век. Но и потом… Послушайте записи великих мхатовских спектаклей середины ХХ века; как завывают великие народные артистки СССР — ужас; а публика задыхалась от восторга.

Читает из “Гамлета” — это яркая броская вывеска над дверью. Она обозначена в тексте, режиссер и актеры ее прочли (не вникая!), но для публики она не слышна, не видна.

Зритель должен сам, без подсказки, опознать не только некую инородную цитату, но именно Гамлета. Должен знать “Гамлета” настолько, чтобы мгновенно понять всю тяжесть сцены, ибо на этих репликах тяжкий груз сродни эдипову комплексу. Это самая страстная и яростная сцена в “Гамлете”. С Клавдием принц вежлив или насмешлив, с Лаэртом — враждебен или сдержан… Только с Гертрудой ярость до потери сознания (тень Отца бросается на выручку), убит Полоний, ибо Гамлет в бешенстве и хочет убить (кого-нибудь).

Актеры в “Чайке” этого никогда не играют. Даже если бы и хотели — очень трудно вложить ярость огромной сцены в две короткие, внешне проходные реплики. Публика тем паче не замечает, не сознает — всё мило, всё мимо… А ведь на этой двери вывеска-ремарка! Что же там, где нет вывески? Там, где двери заподлицо? — длинный тусклый коридор. — Ах, как там было скучно! — Скучно?! Это потому, что вы слепы и у вас нет ключей от комнаты, где груды золота и собака с глазами как башни.

…Аркадина просто хотела спросить, долго ли ждать, но — жеманство актерское, вечное кокетство — черт дернул “читать из “Гамлета”.

И какое место!!!

Но прежде напомним, что она известная провинциальная актриса и не вчера ею стала.

Сынок, понятное дело, дитя кулис, рос в уборной; вот мама гримируется, вот мама учит ролю, вот репетиции… Он давно знает наизусть ее интонации, ее классический репертуар.

И услышав слова Гертруды, он мгновенно превратился в Гамлета. И спрятавшись за принцем, как за маской, врезал маме по роже без всякой пощады: “И для чего ж ты поддалась пороку, любви искала в бездне преступленья?” Если эту фразу произносить с верной эмоцией, то раза два или даже три само вставится короткое словечко на букву “б”.

Вот они и провалились в ситуацию, знакомую им до слез, до прожилок, до детских припухлых желёз.

И Костя, и Аркадина знают, что дальше у Шекспира “сало продавленной кровати”. Старая болячка — только задень корку — сразу кровь и голое мясо. У нее и до Тригорина были любовники, понятная вещь. А вот мама у Треплева одна. И с детства он видел их, этих. “Костя, познакомься, это дядя Вова… Это дядя Дима… Это дядя Толя… Дядя Ваня, Коля, Петя…” Она старела, они молодели. И он ненавидит ее и всех этих.

АРКАДИНА. “Мой сын! Ты очи обратил мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых пятнах…”

В “Чайке” это не шекспировская Гертруда говорит, это Аркадина “читает из”. Тут важная, принципиальная разница.

Гертруда — персонаж трагедии. Гертруда свои слова говорит в отчаянии. В ужасе от самой себя.

И — не забудем — погибнет от яда (как ее первый муж), от рук того же убийцы.

Аркадина восхищается собой, любит себя бесконечно. Даже юбку поднимает, чтобы ножки показать.

АРКАДИНА (прохаживается подбоченясь). Вот вам — как цыпочка. Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть.

Она кокетничает, цитирует чужие фразы, ей не больно, а забавно; словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой. Ее слова про “внутрь души” — пародия, издевка, провокация. Чиркает спичками возле пороховой бочки. Провоцируешь? Ну, получи.

Ремарки Чехова: Аркадина “читает из “Гамлета”, Треплев — “из “Гамлета”. Это неприметная, но огромная разница. Она “читает” — произносит по-театральному, как бы шутя, показывая голосом, что это из роли — бутафория, картонная дрянь. А Треплев “из “Гамлета”, Треплев не “читает”, он произносит эти слова как свои, своим голосом, это не бутафория, это сталь.

ГАМЛЕТ. Не кажется, сударыня, а есть.

Не надейся, что всё в шутку.

…На авансцене, значит, “Гамлет” — трагедия. Да еще какая! величайшая (хотя, скажем в скобках, не высочайшая. Высочайшие — Эдип, Электра, Эсхил, Софокл — там герой борется не с мамой, не с дядей, не с братом невесты; и даже не с собою и не с королем, а с Роком, с Судьбою, и, значит, никаких шансов, значит, с гарантией обречен).

А у нас на авансцене великая (в смысле самая знаменитая) трагедия; и потому зрители должны бы (по мысли автора) знать сюжет, понять перекличку, услышать мотивы.

Это возможно, когда тебя носом ткнули в ремарку “читает из “Гамлета”, но из партера ремарки не видны. Аркадина же не предупреждает: “Уважаемые зрители, сейчас я процитирую Шекспира”. Публика, возможно, замечает некоторую неестественность реплик и не более того.

А персонажи? Они-то поняли, что это “Гамлет”? Что в воздухе запахло серой? Что тут не шутка, а кровавая трагедия.

Персонажи разные. Персонажи интеллигентного Чехова отнюдь не все интеллигенты. Может, и Евангелие не все читали, хоть и православные. Тригорин, модный беллетрист, понимает, что это цитата. Хотя ему от этого не легче, ибо он знает, какую ситуацию воспроизвели любовница и ее сын (“провалиться бы им обоим! зачем я приехал!”). Опознала ли Маша? Дорн — доктор, образованный; но мало ли образованцев, образованных невежд? Доктор Чебутыкин (в “Трех сестрах”) спьяну признается: “Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость!”

Опознал ли “Гамлета” сельский учитель Медведенко? А Яков? (мужик, который “подает занавес”) — вот уж кто в людской расскажет тараща глаза:

— А он ей: ты, говорит, преступная пездна, отдалась Пороку!

— Кому-кому?!

— А этому, в шляпе!

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

21 октября 1895. Мелихово

Можете себе представить, пишу пьесу… много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви.

Пять пудов любви — это тяжесть. Это нельзя играть влегкую, впроброс, тяп-ляп; пробормотал реплики из “Гамлета”, и дальше-дальше, а то потеряем темп и зрителю станет скучно.

А надо, чтобы не скучал.

Один из способов (чтобы зритель не скучал) — сделать персонажа больным. Например, в “Вишневом саде” “Ленкома” Петя Трофимов — больной: голова дергается, падает на бок, руки-крюки болтаются как попало, весь Петя трясется, заикается, брызгает слюной — мокро, мокро, мокро, ужас, ужас, ужас.

Верю, что юная восторженная дура Аня может полюбить дергающегося, лысого, плюющегося заику (ах, какая актерская работа! — восхищаются критики). Но смысл-то должен быть или нет?

Раневская не идиотка. Как же она наняла такого Петю в учителя своему семилетнему Грише? Как отпустила ребенка купаться с таким Петей? Вот мальчик и утонул…

Можно было бы спасти логику спектакля (если бы она там вообще когда-нибудь была). Можно было сыграть, что Петя стал таким после утонутия Гриши; мол, это душевная травма, страшная вина скособочили его и сделали заикой. Но нет, ленкомовский Петя ни секунды не страдает, не сожалеет. Фраза о погибшем ребенке прозвучала без толку, как холостой выстрел, и забылась всеми (и на сцене, и в зале). Дальше-дальше, а то заскучаем.

А в “Чайке” Андрона Михалкова-Кончаловского больным был Треплев. Актер старательно изображал все приметы ДЦП. Это глупость. Больные интересны только врачам (хорошим).

Нина любит Треплева (пока ее не увлечет Тригорин). Но очень сомнительно, чтобы девушка, любящая светлое, доброе, прекрасное, полюбила злого, дергающегося урода. Сначала он должен был бы прославиться, чтобы магия успеха заслонила физические недостатки. Но литератор он никакой, и даже влюбленная Нина морщится.

НИНА. В вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц. В вашей пьесе мало действия, одна только читка.

Она его пока еще любит (сердце полно), но так ругать пьесу в глаза автору за минуту до премьеры… Это очень жестоко. Нина слишком критична для влюбленной девушки. А скоро (как мы знаем) мама добавит “из “Гамлета”.

Зато доктору Дорну пьеса нравится.

ДОРН. Константин Гаврилович, мне ваша пьеса чрезвычайно понравилась. Странная она какая-то, и конца я не слышал, и все-таки впечатление сильное. Вы талантливый человек, вам надо продолжать.

И Маше, которая сохнет по Треплеву, пьеса Кости чрезвычайно нравится.

МАША (Нине, робко). Прошу вас, прочтите из его пьесы!

НИНА (пожав плечами). Вы хотите? Это так неинтересно!

Барышня мечтает о театре, мечтает стать актрисой, и — отказывается произнести монолог? Кокетничает? Хочет, чтобы уговаривали? Могла бы сказать “не готова”, “не в голосе”. А так хаять пьесу — предательство.

Раз не интересно, значит, бездарно. Нина и за глаза, при людях, называет Треплева бездарным. Впрочем, девчонка, что она понимает?

Влюбленная в Треплева Маша бросается как на амбразуру:

МАША (сдерживая восторг). Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта.

Ах, Маша!.. Горящие глаза и поэтические манеры, увы-увы, литератору приносят успех только в глазах некоторых девушек, а тексту обычно совсем не помогают и даже вредят.

Перечитайте еще раз кусочек его пьесы:

Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.

В театрах обычно это очень поэтическое место, даже слегка высокопарное. Это же Великий Чехов; Нина — Юное Дарование; Треплев — Новатор; и тема очень серьезная — Конец Света… Но подумайте: “молчаливые рыбы” — это ужасно смешно. Типичная красивость графомана, который не понимает, не слышит, что в очередной раз сочинил масляное масло, “молчаливый немой”, “мертвый труп”. Молчаливые — означает редко говорящие. Относительно говорливые рыбки встречаются только в сказках (Щука однажды говорит с Емелей, а Золотая Рыбка раза три — со стариком). И с логикой у Кости большие проблемы. Сказав, что “уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа”, он добавляет журавлей и майских жуков. То есть у него в голове существует “все живое”, а в придачу еще птицы и насекомые. Он пишет, что журавли “уже не просыпаются с криком”, хотя они, как и прочие птицы, в том числе чайки, всегда просыпаются молча в отличие от нервных девушек, которым снится всякая мохнатая дрянь.

И снится страшный сон Татьяне.
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Всё указует на неё,
И все кричат: моё! моё!

Страшно, страшно, страшно! Ужас, ужас, ужас!

Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался... хижина шатнулась...
И Таня в ужасе проснулась...

Вот как надобно писать! Вот когда веришь в пробуждение с криком (нестерпимым). Не то что навеки уснувший журавль и майский жук, молчаливые рыбки…

НИНА (со сцены). Ужас, ужас, ужас... Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза...

Треплев, несомненно, большой художник. Описывая дьявола, он, возможно, смотрел в зеркало на свои горящие глаза. А сегодня — перед спектаклем! — все (дядя, Нина, мама) как сговорились довести его до бешенства...

ТРЕПЛЕВ. Пора. Луна восходит?

ЯКОВ (работник, за сценой). Точно так.

ТРЕПЛЕВ. Спирт есть? Сера есть? Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы пахло серой.

Любиться в сале продавленной кровати! И всё? Успокоился и пошел играть спектакль? Как бы не так. После такой вспышки человек ночь не спит, стонет, дергается, кровь кипит, и на следующий день одно неосторожное слово “с той стороны” — он взрывается.

Здесь всё случается сразу. Не успел взвинченный Треплев трясущимися от бешенства руками поднять занавес, как мамины “неосторожные слова” посыпались горохом.

НИНА (со сцены). Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.

АРКАДИНА (тихо). Это что-то декадентское.

ТРЕПЛЕВ (умоляюще и с упреком). Мама!

Мог бы “умоляюще и с упреком” воскликнуть “тише!”, а он — ей, сидящей рядом с молодым любовником, — басом как по башке “мама!”. Ну погоди, урод, сейчас запахнет серой.

НИНА (со сцены). Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные, багровые глаза...

АРКАДИНА. Серой пахнет. Это так нужно?

ТРЕПЛЕВ. Да.

АРКАДИНА (смеется). Да, это эффект.

ТРЕПЛЕВ. Мама! (Опять?! ё-моё.)

ПОЛИНА АНДРЕЕВНА (Дорну). Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь.

АРКАДИНА. Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом вечной материи.

ТРЕПЛЕВ (вспылив, громко). Пьеса кончена! Довольно! Занавес!

АРКАДИНА. Что же ты сердишься?

ТРЕПЛЕВ. Довольно! Занавес! Подавай занавес! (Топнув ногой.) Занавес!!!

Стерва! А если б ей во время спектакля публика стала задавать вопросы, а?

Фразочки Аркадиной не случайны. Она — актриса; знает, как больно ранит посторонний разговор в зале, даже шорох фольги доводит до бешенства, даже кашель. Если бы у нее был мобильник, он звенел бы непрерывно. “Алё? Ах, это ты!.. Нет, сейчас не могу говорить, смотрю Костину пьесу... Нет-нет, сейчас совсем не могу говорить... А ты где?.. А с кем?.. Ну мы скоро”.

Но, когда пьеса внезапно прервалась, прозвучала рецензия профессиональной актрисы:

АРКАДИНА. Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите пожалуйста! Надушил серой, заставил нас прослушать этот декадентский бред!

Она, конечно, и такая и сякая, но ведь права. Вы давно учились в школе? Забыли, как воняет горящая сера? Подожгите в гостях коробку спичек — получите сернистый ангидрид. Начинается неудержимый кашель; газ этот ядовит; на воздухе реакция продолжается, возникает еще более вонючий серный ангидрид. Костя добился эффекта. Вонь оказалась на первом месте, а все его страшные космические слова-слова-слова — на втором. Зрители кашляют и думают только об одном: когда ж это кончится?! Так отвлечь внимание от своей пьесы… Само просится на язык слово “дегенерат”.

…У мамы с сыном в середине “Чайки” будет скандал из-за литературы.

АРКАДИНА. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии!

ТРЕПЛЕВ (иронически). Настоящие таланты! (Гневно.) Я талантливее вас всех!

Чёрт его знает; может, он и правда непонятый талант. Люди склонны отвергать новое. А ведь какой красивый текст произносит Нина:

НИНА (со сцены). В упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли…

“Занавес! Подавай занавес! Пьеса кончена!” — в бешенстве кричал Треплев. Но ведь это не так. Всё прервалось почти в самом начале. А что там было дальше? Ведь это не моноспектакль. Треплев и сам должен был появиться на сцене с красными глазами.

К счастью, сохранился план пьесы Треплева. Точнее, краткое изложение. В первом варианте “Чайки” Сорин (то ли читавший рукопись, то ли видевший генеральную репетицию) пересказывал Маше и Дорну:

“Рассказать сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть “Фауста”. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то “Праздник жизни”, на котором поют даже насекомые (майские жуки в липовых рощах. — А.М.), является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут”.

Я пошутил. Сорин этого не говорил. И это не пьеса Треплева. Это даже не Чехов. Это поэма Степана Трофимовича Верховенского, изложенная Федором Михайловичем Достоевским (“Бесы”, 1871). Пересказав “поэму”, Достоевский замечает: “Впрочем, тогда, в тридцатых годах, в этом роде часто пописывали”.

“В тридцатых” означает в 1830-х — за 60 лет до Треплева, который у нас новатор, авангардист; проповедует “новые формы”, бедный. И “поэма” не выдумка Достоевского. Была, была такая романтическая поэма “Торжество смерти” (1833); автор — 25-летний (как Треплев) литератор В.Печерин.

“Я талантливее вас всех!” — кричит Треплев. Может быть, он сам и верит в это. Пусть Нине его пьеса не нравится (“нет живых лиц”), маме не нравится. Зато Маше и Дорну чрезвычайно нравится, и в журналах печатают.

ПОЛИНА АНДРЕЕВНА. Никто не думал и не гадал, что из вас, Костя, выйдет настоящий писатель. А вот, слава Богу, и деньги стали вам присылать из журналов.

Костю печатают. Но ведь и всякую дрянь печатают; рынок требует новинок каждый день, талантов не напасешься.

А как его зовут в тех журналах? Неужели “Конст. Треплев, киевский мещанин”? Нет, эта фамилия ему ненавистна. Да и плохо для писателя быть Треплевым — треплом, трепачом. Девичья фамилия мамы (Сорина) тоже не годится. Она-то небось Аркадина (греческая мифология). А он? С его дурным вкусом и склонностью к спецэффектам… Опалов? Изумрудов? Жизнь его пуста, коллекционирует высосанные из пальца сюжеты, где действия нет, нет живых лиц, зато афиши голосят... Мама разбинтовывает ему голову после неудавшегося самоубийства.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

21 октября, 1895. Мелихово

…страшно вру против условий сцены.

“Вру против условий сцены” — это так. Правильные условия перечисляет старая графиня в “Пиковой даме” Пушкина:

— Paul! — закричала графиня из-за ширмов, пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

— Как это, grand’maman?

— То есть такой роман, где бы герой не давил (не душил. — А.М.) ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

— Таких романов нынче нет.

И пьес таких нет, добавим. И не было. И Чехов сознательно “страшно врёт против условий сцены”. Против шаблонов!

Где эффекты? Из трех выстрелов в “Чайке” два не звучат вообще. Мы слышим лишь один, да и тот — слабый хлопок за сценой.

И ни одного монолога самоубийцы. Ведь Треплев перед тем, как хлопнуть дверью, должен был бы объясниться с публикой: свести счеты с бездушными близкими, проклясть изменщицу, осудить общество, сказать что-нибудь важное и высокое против мироздания и самого Творца… типа “нет правды на земле, но правды нет и выше”.

Вместо этого Костя произносит хилую детскую, прямо-таки малышовую фразу.

ТРЕПЛЕВ. Это может огорчить маму.

Как подумаешь — трудно найти более тихие слова для человека, который сейчас застрелится за кулисами.

Это последние слова героя. Но напрасно думать, будто он, как школьник, намерен огорчить маму своей смертью. Совсем наоборот.

НИНА. Нет, нет... Не провожайте, я сама дойду... (Обнимает порывисто Треплева и убегает.)

ТРЕПЛЕВ. Нехорошо, если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет маме. Это может огорчить маму...

Его последние слова не о себе! Он вообще не говорит о своем самоубийстве. Он беспокоится о чувствах мамы, которая, конечно, огорчится, узнав, что где-то поблизости бегает соперница и может опять соблазнить Тригорина. А о своей смерти Костя — ни одного слова.

Мы даже не знаем, что это его последние слова. Не знаем, что он пошел стреляться.

Точнее: мы-то знаем, ибо читали (или смотрели, или где-то слышали). Но зрители на премьере 1896 года и представить не могли, что так внезапно всё оборвётся. Как обрыв ленты в кино — шок, гнев обманутых: “Деньги обратно!”.

Чуть узенькую пятку я заметил.

ЛЕПОРЕЛЛО

Довольно с вас. У вас воображенье

В минуту дорисует остальное;

Оно у нас проворней живописца…

Да, девушки. В юбке вы соблазнительнее, чем без.

Точно так же это касается самых высоких сфер. Запрет изображений Бога в некоторых религиях объясняется именно этим: воображение бесконечно сильнее любых изображений.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

21 ноября, 1895. Мелихово

Читая свою новорожденную пьесу, еще раз убеждаюсь, что я совсем не драматург.

...В “Чайке” мать даже не узнает о смерти сына. Самоубийство проходит тихо и незаметно. Такого отказа, такого аскетизма мировая литература не знала. В этот момент, если правильно понять Чехова, Аркадина должна хохотать, звонко хохотать над каким-то словечком Тригорина, а лучше над своей собственной шуткой. Она умеет хохотать долго, профессионально, и на этом смехе опускается занавес. Финита.

На сцене — рассказчик, хор, Дорн.

...Нина с жадностью прочла советы Мопассана, как соблазнять романистов. И здесь же — ах! — про него! Про ихнюю писательскую породу. Почему они опасны, как крысы!

Вот что написано в книге Мопассана, которую Чехов подбросил на крокетную площадку.

“С романистом никогда нельзя быть спокойной, никогда нельзя быть уверенной, что он в один прекрасный день не уложит вас в голом виде на страницах какой-нибудь книги”.

“Уложит в голом виде”! Какой ужас! Нина читает торопливо и даже не совсем понимает, что речь идет о словесном портрете. Взбудораженная девушка (ХIХ века) читает “уложит в голом виде” — тут недолго и сознание потерять…

…Глядь — Тригорин. Легок на помине. Они наедине. Сейчас начнется очень странный разговор.

НИНА. Здравствуйте, Борис Алексеевич!

ТРИГОРИН. Здравствуйте. Кажется, мы сегодня уезжаем. Мы с вами едва ли еще увидимся когда-нибудь. А жаль, мне приходится не часто встречать молодых девушек, молодых и интересных опытный, говорит вроде бы о теории, о неких абстрактных девушках во множественном числе, а на деле он говорит Нине “вы — интересная”). Я бы хотел хоть один час побыть на вашем месте, чтобы узнать, как вы думаете, и вообще что вы за штучка (“хочу узнать вас поближе”). НИНА. А я хотела бы побывать на вашем месте. Чтобы узнать, как чувствует себя известный талантливый писатель. Чудный мир! Как я завидую вам, если бы вы знали! Вам — вы один из миллиона! — выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения... вы счастливы...

ТРИГОРИН. Я? (Пожимая плечами.) Вы очень молоды и очень добры.

НИНА. Ваша жизнь прекрасна!

Урок Мопассана усвоен; она говорит любезности и комплименты. Она говорит по книжке! Ах, расскажите о вашей известности! о вашем таланте! И Тригорин, недолго и слабо отнекиваясь, начинает… О литературе? Или он ее кадрит?

ТРИГОРИН. Что же в ней особенно хорошего? (Смотрит на часы.) Я должен сейчас идти и писать. Извините, мне некогда... (Смеется.) Впрочем, давайте говорить. Будем говорить о моей прекрасной, светлой жизни... Ну-с, с чего начнем? (Подумав немного.) Бывают насильственные представления (душевная болезнь), когда человек день и ночь думает, например, все о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь (он с ней “волнуется”, весьма откровенный ход в сторону гормонов, но сразу опять “мне некогда”; опытный), а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вижу вот облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан — нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро — новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать.

И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни.

А публика читает: “Да, мило, талантливо... Мило, но далеко до Толстого”, или: “Прекрасная вещь, но “Отцы и дети” Тургенева лучше”. И так до гробовой доски все будет только мило и талантливо, мило и талантливо — больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить; “Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева”.

Разве я не сумасшедший? Разве мои близкие и знакомые держат себя со мною, как со здоровым? “Что пописываете? Чем нас подарите?” Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение, — все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом.

НИНА. Ваша жизнь прекрасна.

ТРИГОРИН. Отчего же мне причиняет страдание эта жизнь, в которой большинство людей находит только удовлетворение?

Дело в том, что я ношу в себе второе зрение, составляющее одновременно и силу и несчастье писателей. Не завидуйте нам, — мы достойны жалости.

Всё, что вижу, все радости, удовольствия, страдания, отчаяние — всё мгновенно превращается в предмет наблюдения. Вопреки всему, вопреки своей воле я беспрерывно анализирую сердца, лица, жесты, интонации. Глаз писателя, как насос, поглощает всё. От него ничего не укроется; он собирает движения, жесты, намерения — все, что проходит и происходит перед ним.

Я ловлю самые ничтожные слова, самые ничтожные поступки, самые ничтожные вещи и запираю в свою литературную кладовую. С утра до вечера я ссыпаю в кучу наблюдения всякого рода, из которых делаю повести, которые ходят по всему свету и будут прочитаны, обсуждены, истолкованы тысячами, миллионами людей. У меня словно две души. И я живу, осужденный на то, чтобы всегда быть отражением самого себя и отражением других, осужденный наблюдать, как сам я чувствую, действую, люблю, думаю, страдаю, и никогда не страдать, не думать, не любить, не чувствовать, как прочие люди — чистосердечно, искренне, попросту, не анализируя себя после каждой радости и каждого рыдания.

Когда пишу, не могу удержаться от соблазна включить в свои книги все то, что понял, все, что знаю; и тут нет исключений ни для родных, ни для друзей; с жестоким беспристрастием обнажаю сердца тех, кого люблю или кого любил; даже сгущаю краски, чтобы достичь большего эффекта, заботясь только о своем произведении.

И если писатель любит женщину, он вскрывает ее, как труп в больнице.

Одновременно актер и зритель в отношении самого себя и других, он никогда не бывает только актером, как бесхитростно живущие простые люди. Всё вокруг него делается прозрачным, как стекло: сердца, поступки, тайные намерения, — и он болеет странной болезнью, каким-то раздвоением ума, отчего и становится существом, страшно вибрирующим, превращенным в механизм, сложным и утомительным для себя самого.

ЧЕХОВ — ЛЕЙКИНУ

27 июня 1884.

Вскрывал я вместе с уездным врачом на поле, на проселочной дороге. Покойник “не тутошний”, и мужики, на земле которых было найдено тело, Христом Богом, со слезами молили нас, чтоб мы не вскрывали в их деревне…

Каторжный труд! мучительная жизнь! “Вскрывает ее, как труп в больнице” — образ, типичный для доктора Чехова. Но это не Тригорин. И это не Чехов. Это Мопассан “На воде”, милочка. Вот что перечитала Нина, прибежав на крокетную площадку. Для нее теперь яснее ясного: Тригорин читал “На воде”! Это его пометки на полях! “Литературная кладовая”! Боже мой! он говорил по книжке! (Он тоже говорил по книжке, это очень смешно, если правильно сыграть.)

ЧЕХОВ — ИОРДАНОВУ

24 ноября 1896. Мелихово

Мопассан продается теперь дороже, чем 6 р., но мне отдали за 6, с уступкой 10%. Я не остановлюсь на этих 12 томах и буду приобретать Мопассана по частям в хороших переводах и на французском языке.

К тому времени Россия уже 15 лет зачитывалась Мопассаном.

ТУРГЕНЕВ — МОПАССАНУ

26 сентября 1881

Ваше имя наделало немало шума в России; переведено всё, что только было возможно.

...Шекспир у Чехова — на поверхности. Аркадина и Треплев “читают из “Гамлета”. Но и Мопассана Чехов не прятал. Ключ от комедии лежит у всех на глазах, на крокетной площадке.

Мопассан “На воде” — книга из библиотеки Чехова. И вы думаете, что Чехов случайно именно ее раскрыл и положил на сцену в “Чайке”? Эта книга раскрыта там с самого начала, ее читают вслух в кругу семьи. Треплев говорит “бегу как Мопассан”, Маша и Медведенко начинают “Чайку” фразами Мопассана (из знаменитого романа “Милый друг”) — и всё это случайно?

Книга лежит на крокетной площадке, как яйца чайки на берегу, — совершенно открыто. А люди не видят. Ладно мы, но и французы за 115 лет сотни раз поставив “La Mouette”, не увидели Мопассана (и его мыслей) в Тригорине Antoin’a Tchekoff’a. Они тоже ленивы и нелюбопытны.

Не Онегин

Если мы благородно говорим — значит, у кого-то научились. Если у нас высокие мысли и чувства — значит, где-то вычитали, подцепили как заразу. (Значит, нужные книги ты в детстве читал! Высоцкий.) И мы по речи, по опознаваемым на слух цитатам (а в звуках голоса кавычки не видны) узнаём — свой!

…Ошеломленная Нина вдруг поняла, что Тригорин говорил “по Мопассану”.

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее — слава богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной…
Слов модных полный лексикон...
Уж не пародия ли он?

Уж не пародия ли Тригорин? Уж не ничтожество ли? Что ж, может быть. Пока не требует беллетриста к священной жертве Аполлон, быть может, всех ничтожней он. Откуда писатель знает, что думает и чувствует негодяй? “Игрок” написан игроком, а не аскетом; Ставрогин написан сладострастником, а не импотентом, не монахом.

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать…

Она начинает понимать личность Онегина через книги, которые он читал и через пометки, которые делал на полях. (Так историк понимает Сталина через его пометки на полях переписки Грозного).

Но это значит, что Татьяна понимает все эти книги; может быть, не до конца, может быть, иначе, чем он; но они ей знакомы: сюжеты, герои.

Она дура, дай ей MP3-плейер — она не поймет, что это. Зато она умеет играть на гитаре, на фортепиано, на флейте. Поставь у крыльца “Майбах”, Пушкин поймет (по колесам), что это повозка, и будет искать, куда запрячь лошадей, а там под капотом их пятьсот — вот как шагнула, скакнула цивилизация, угу.

…Известная картина: бомж-оборванец стоит на коленях, протягивает руки, а называется “Моление о чаше”. Спросите старшеклассника, в чем смысл? что изображено? — Алкаш просит на пиво. …У подростка на шее крестик, но у него нет ключа. Ему не открываются смыслы. Мимо, мимо.

...Конец второго акта. После объяснений с Тригориным, оставшись одна, Нина произносит под занавес: “Сон!”. Как написано, так и играют: типа мечта сбылась. Лицо актрисы в это время счастливое, восторженное; видно, что и она и режиссер невнимательно читали пьесу, пропустили ремарку. У Чехова так:

НИНА (подходя к рампе; после некоторого раздумья). Сон!

Обратите внимание, дамы и господа: “после некоторого раздумья”. Счастливые фонтанируют, они не раздумывают. А Нине надо пережить эту неприятность: он говорил с ней “из Мопассана”, надо придумать ему оправдание. И придумает обязательно. Потому что любит. Осуждена судьбою властной. Занавес.

Третий акт — бурное развитие деревенского романа.

Нина влюбилась в Тригорина, призналась ему, бегала в город заказывать медальон с гравировкой (в деревне же нет ювелиров и граверов). Татьяна в свое время обошлась без посторонней помощи — прелестным пальчиком.

Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель 0 да Е.

НИНА. Мы расстаемся и... пожалуй, более уже не увидимся. Я прошу вас принять от меня на память вот этот маленький медальон. Я приказала вырезать ваши инициалы... а с этой стороны название вашей книжки: “Дни и ночи”.

ТРИГОРИН. Как грациозно! (Целует медальон.) Прелестный подарок!

Грациозно! Прелестный! — слащавая пошлость; но она не замечает, она влюблена, счастлива, грустна — настоящая героиня из книжки.

НИНА. Иногда вспоминайте обо мне.

ТРИГОРИН. Я буду вспоминать… (оставшись один читает на медальоне). “Дни и ночи”, страница 121, строки 11 и 12 (ищет в книжке) вот... (Читает.) “Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее”.

Это, конечно, комедия. Но это не цирк, дело не в смешных репризах (их тут нет). Это зоопарк; люди в обезьяннике смеются не потому, что мартышка шутит. Публика смеется собственным мыслям “по поводу”, узнаёт знакомых и немножко себя.

На сцене Нина дарит Тригорину медальон с романтической цитатой из Тригорина. Но публика (просвещенная часть публики) может засмеяться, ибо выдумка Чехова дарит выдумке Чехова медальон с цитатой из Чехова. Нина подцепила красивую фразу в рассказе Чехова “Соседи”. (Ей и дела нет, что там эту фразу пишет женатый пошляк-соблазнитель.) Ей понравились слова и она наивно дарит их своему соблазнителю — якобы автору фразы. Но это Чехов подарил Тригорину свой рассказ, из которого Нина вычитала… Запутались? Это ящерица заглотала свой хвост, это заколдованный круг.

Беллетрист Тригорин точный ровесник беллетриста Чехова (им по 35). И два рассказа Тригорина, которые цитируются в “Чайке” — это рассказы Чехова. И любовницы Тригорина — актрисы (как у Чехова). И “Славянский базар”, куда Тригорин придет к Нине, — та самая гостиница, где обычно останавливался Чехов. И потому считается, что Тригорин — это Чехов.

…Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель?
…Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...

Попробуйте сократить огромное письмо Татьяны к Онегину до одной фразы. Выйдет: “Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее”. Именно так. Бедная девочка.

Взять жизнь? Убийца он что ли? Написано по-русски: “приди и возьми”. Беда с этими девушками. Влюбляются в кого попало, буквально теряют голову, то есть до безумия. Но великодушные мужчины в таких случаях ведут себя иначе. Получив гравированное “письмо Татьяны”, 35-летний Тригорин мог бы взять пример с Онегина (они дальние родственники).

“Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней…
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет”.

А этот не отказался, попользовался. Всё так и вышло. Неопытность Нины довела ее до беды. Сама виновата. Разве Тригорин обещал жениться? Нет, прочитав “приди и возьми”, он тут же сообщил ей, куда придет и где возьмет.

НИНА. Борис Алексеевич, я решила бесповоротно, жребий брошен, я поступаю на сцену. Я ухожу от отца, покидаю все, начинаю новую жизнь... Я уезжаю, как и вы... в Москву. Мы увидимся там.

ТРИГОРИН (оглянувшись). Остановитесь в “Славянском базаре”... Дайте мне тотчас же знать... Я тороплюсь...

Хорошая ремарка “оглянувшись”. Знает гад, что делает, потому и оглядывается. “Остановитесь в Славянском базаре” — это значит, остановитесь там, где мне будет удобно уложить вас в койку.

Она “начинает новую жизнь”! А он — всего лишь новую интрижку.

Не Онегин.

Он ведь ей предлагает секс и только. Её душа ему совсем не нужна, даже лишняя деталь, даже мешает (душа склонна плакать, ждать подвигов каких-то), но тельце выглядит аппетитно. Пуркуа бы и не па? Замуж? Но у нее нет иллюзий, ибо тогда он бы не в гостиницу звал, а ехал знакомиться с родителями (даже если и не собираешься сразу просить руку, сердце и благословение).

Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна…

Нине 17, в точности как Татьяне; Тригорин мог бы остановить, предостеречь: “Отец у вас строгий, выгонит, проклянет”.

Так и выйдет, ее проклянут и выгонят из дому. Навсегда.

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю…

Человек кается, проклинает себя, свои ужасные поступки, но...

Тригорин — не Онегин. Даже не подонок Анатоль. Тот все же планировал венчание с Наташей Ростовой (пусть и у подкупленного попа, но Богу все равно). А этот беллетрист — попросту — в “Славянский базар”.

Тригорин делает еще кое-что недопустимое с точки зрения порядочного человека. Он кадрит девушку на глазах своей дамы и всех ее родных…

— Погодите! Если Тригорин это — Чехов, то как же вы называете его “подлецом”?!

— Кого?

— Чехова! Интеллигентнейшего Антона Павловича, который…

— Да-да, он уже 150 лет “который”. Но я не Чехова, а Тригорина назвал подлецом. А нарисовал его таким именно Антон Павлович.

— Но…

— Нет, теперь вы погодите. Согласны, что подлые поступки вызывают у людей отвращение?

Согласны, что он поступил с Ниной подло, когда совратил? И еще подлее, когда бросил с ребенком. И еще подлее, когда своего ребенка оставил незаконнорожденным (ведь не знал же заранее, что дитя скоро умрет). И вам кажется, что интеллигентнейший Чехов все это оправдывает? Нет. А если он не прощает это другим, то в сто раз сильнее не прощает себе (это и есть свойство интеллигента — себя корить беспощаднее, чем других). И “Наше всё” писало именно об этом “и с отвращением читая жизнь мою…” Тригорин — симпатичный, крупный, красивый, успешный — в том и дело. Если бы он видом и речью был мерзавец Смердяков — то есть заведомый, с первого взгляда понятный негодяй, то неинтересно, и Нина полная дура. А он внешне “безупречен”.

Душа и тельце

Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть…

Татьяна видит себя Дельфиной, Онегина — Грандисоном. Нина Заречная тоже видит себя и Тригорина книжными героями “из романа”. Она (в мечтах) — Татьяна, а он…

Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

Татьяна влюблялася в обманы — то есть с восторгом впитывала. Потом Нина впитывает Татьяну…

Выдумка Чехова (Нина Заречная) живет по законам природы: дышит, любит, рожает. Но она еще живет и по законам цивилизации: выдумка Чехова читала выдумки Пушкина и действует по образцам. (Теперь, сидя в одноклассниках, юные читают иное. Самая часто встречающаяся фраза в “одноклассниках” и прочих блогах: “Не о чем писать”. Вторая по частоте — “Скучно”. Вообразите эту цивилизацию: пользуясь фантастическими достижениями науки и техники, они сообщают друг другу, о том, что им скучно.)

…Мы их (чеховских) понимаем постольку, поскольку читали те же книги: Достоевский, Шопенгауэр… А если не читали, то хотя бы слышали (как Чебутыкин).

И мы их не понимаем, если не читали. Как племянницы и каноники не понимали Дон Кихота, смеялись над ним, считали идиотом.

…И всё это усложнялось тысячи лет. От там-тама до скрипки и органа, от дикаря до Баха, Моцарта, Шостаковича… И вдруг — вернулось к там-таму, выродилось (деградировало) в рэп, в голый ритм, без мелодии, без мысли.

Мы не можем понять, почему застрелился Константин, так же как не понимаем, почему киты выбрасываются на берег.

Мотивы Цезаря, который несмотря на предупреждения, идет без охраны на Форум (где его зарежут), — невозможно объяснить современному президенту (банка, России, нефтяной компании). Цезарь — дурак, просто дурак.

Пушкин стал под пистолет, оставил красавицу вдову, сирот, огромные долги. Дурак, просто дурак.

— Но их считают умнейшими людьми эпохи.

— Дурацкая эпоха. Все эпохи ваши — дурацкие. И Римская, и Пушкинская.

— Но от дураков остались великие книги, картины, законы, победы, здания, музыка. А от вас не останется ни-че-го.

Тексты Пушкина, Чехова, Тургенева, Мопассана… пропитаны всем, что они читали, а читали они чрезвычайно много. Всё это повлияло на их поведение. Но это уже — их поведение, их образ мыслей, образ жизни. Слово “образ” — образец — списанный с кого-то и доставшийся нам (как икона). Это действует на всех и всегда. Даже на самого простого (простодушного) деревенского парня.

Он медлит с ответом
Мечтатель-хохол:
— Товарищ, Гренаду
Я в книге нашел.

Я хату покинул
Пошел воевать
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать…

Хохол начитался и пошел воевать за бедняков. Дон Кихот начитался и пошел воплощать — заступаться за кого попало. Важно, что он выбрал из старых книг роль Доброго Защитника, бескорыстного и отважного, не поддающегося на соблазны. А мог бы, кажется, выбрать роль негодяя, злого колдуна — их в романах гораздо больше. Но правильные книги устроены так, что ты душою с героем, а не с подонком.

Стоп! а почему пьеса называется “Чайка”? А потому, что Костя Треплев (которому изменили все: Нина, мама, литература) страдает, ходит с ружьем, стреляет в кого попало. Вот убил чайку, абсолютно несъедобную птицу. Напрасно погубил.

ТРЕПЛЕВ (с ружьем и с убитою чайкой). Вы одни здесь?

НИНА. Одна. (Треплев кладет у ее ног чайку.) Что это значит?

ТРЕПЛЕВ. Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног.

Хорош подарочек. Преподнёс и ушёл. Глядь, откуда ни возьмись, Тригорин. Ах, какая радость!

ТРИГОРИН. Хорошо у вас тут! (Увидев чайку.) А это что?

НИНА. Чайка. Константин Гаврилыч убил.

ТРИГОРИН. Красивая птица. (Записывает в книжку.)

НИНА. Что это вы пишете?

ТРИГОРИН. Так записываю... Сюжет мелькнул... Сюжет для небольшого рассказа: на берегу озера с детства живет молодая девушка, такая, как вы; любит озеро, как чайка, и счастлива, и свободна, как чайка. Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил ее, как вот эту чайку”.

Насос! Насос! В точности по Мопассану: увидел и всосал, записал, а потом использует — “уложит в голом виде на страницах какой-нибудь книги”. (Выражение Тригорина “сюжет для небольшого рассказа” мы запомним.)

…Случай из жизни Мопассана описал Поль Бурже (у них было несколько общих любовниц: Мария Канн, графиня Потоцкая и др.):

Юная красивая девушка влюбилась в Мопассана. По уши. Он — знаменитый, о нем пишут во всех газетах, его переводят на все языки!.. Она — никто. Просто пылкая душа, фантазёрка. Решила отдать ему всю себя: и тело, и душу. Но не стала писать ему: “Если тебе понадобится (моя жизнь), то приди и возьми”. Сама пошла. Дверь открыл приятель Мопассана:

— Его нет дома. Он уехал с любовницей любиться.

Она зарыдала, побрела шатаясь, приятель Мопассана догнал ее, отвез в кафе, заказал выпивку… Душа ее была ему совсем не нужна, но тельце выглядело аппетитно. Пуркуа бы и не па?

Через месяц она уже работала проституткой. А Мопассан, узнав, как его приятель от нечего делать погубил девушку, пожал плечами и сказал: “Voilа le sujet d’une petite histoire” (“Что ж, сюжет для небольшого рассказа”, фр.)

Эта история и эта фраза стали хорошо известны. Всё, что касалось лучшего новеллиста Европы, становилось очень хорошо известно, о нем же писали все газеты.