Наш спецкор Виктория Ивлева взяла сыновей и показала им Россию: от Москвы до Владивостока
Красноярск. День города
Слизневский утес. Любимое место Астафьева. Слава богу, он не видел этого забора
Это тоже Слизневский утес. После «евроремонта»
Прогулка — проходка от нечего делать, для отдыха, для забавы.
Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля
11 июня. Сегодня целый день едем. За окном — монотонная неинтересная местность, по сравнению с динамичным Уралом вообще кисель. Где-то здесь Барабинские степи — как мне говорил один знакомый географ, самое плоское место на земле. Охотно верится…
В отличие от унылого пейзажа, погода меняется чуть не каждые два часа, и в какой-то момент неожиданно идет очень сильный и крупный град, а минут через десять поезд вырывается из града навстречу теплу и яркому солнцу.
Наш новый поезд называется «Енисей» — фирменный Москва—Красноярск. В туалете все по-прежнему: идеальная чистота и черный полиэтиленовый мешок в ведре.
В Барабинске весь поезд затоваривается копченой рыбой, в основном сазаном и жерехом. Проводница и нам советует, да засунуть в моих детей кусок рыбы, тем более на каникулах, — обреченная затея.
Неожиданно, как из воздуха соткавшись, в вагоне появляется глухонемой с товаром — набором бумажных иконок и запиской: «Я не побираюсь». С чего бы это человек, который просто продает иконки, сообщает покупателям, что он не побирается?
Что-то нас останавливает от помощи глухонемому. Филипп говорит:
— Не то что я ему не верю, мне просто не нравится, что он иконкой на совесть вроде как давит, лучше бы продавал какие-нибудь кривые табуретки собственного изготовления.
— Ну, — отвечаю я, — нам легко рассуждать: МЫ МОЖЕМ ГОВОРИТЬ. Может, он и продавал кривые табуретки, да они не пошли, и иконка показалась более надежным делом.
— Но, мама, он ведь на самом деле все равно побирается, прикрываясь иконкой, как-то нечестно это…
Я знаю, что нечестно, но я никогда не была глухонемой в жалостливой, но презирающей слабых стране…
12 июня. Красноярск. Поезд приходит точно по расписанию, Леша Тарасов, собкор «Новой газеты», ждет нас на платформе, солнце светит, небеса синеют — чего еще желать. Вместе с нами выгружается большой отряд таджиков с клетчатыми сумками — может, и им здесь повезет.
Мы поселяемся в двухкомнатной квартире, найденной за пять минут через газету. Вообще весь Красноярск заполнен объявлениями «Гостиницы в квартирах». Это и перетяжки, и рекламы на остановках, и огромные намалевки краской вдоль дорог. Такое ощущение, что сюда, как в Сочи или Анапу, едет вся страна, а для местных жителей превращение квартиры в гостиницу — главная статья дохода.
Красноярск целый день празднует День города, который в основном выражается в шатании толп народа по улицам. Мы тоже пошатались, и не зря: Игнату очень понравились парни, танцующие тектоник, а Филипп углядел суперсувенир — надувную целлофановую биту с надписью «Вперед, Россия!».
Вечером поехали на гору, где стоит прославленная на всю страну десятью рублями часовня Параскевы Пятницы и камешками выложена огромная трехцветная надпись «Россия» — если кто забыл, где находится.
По дороге чуть не два часа бодаемся с каким-то местным жлобом, обложившим Игната несусветным похабным матом за микроскопическую царапину на дверце машины. На меня вот это убожество речи — четыре слова, три приставки да пяток суффиксов — всегда нагоняет такую смертную тоску, спасу нет. Ну задел, ну виноват, ну неуклюжий, ну простите, пожалуйста, ну все, что хотите, только матом на детей не надо, а?
До Владивостока еще пять тысяч километров. Может, зря я все это затеяла?
С Караульной горы, на которой мы стоим, и начинался когда-то Красноярск. Здесь легко и покойно, город виден как на ладони, плавно изгибается великая река, в самой часовне продают православные детективы писательницы Вознесенской, по склонам же горы вольготно раскинулись стеклокирпичные дома местных наркобаронов.
Про гору и баронов нам рассказывает Леша Тарасов, а мой младший сын тут и спрашивает:
— А почему, если всем известно, что это наркобароны, их не посадят?
— А потому, — говорит Тарасов и больше ничего не говорит. Он вообще очень молчаливый, этот Леша.
Так мой сын и не узнал, почему в Красноярске не сажают наркобаронов.
13 июня. Иду на рынок. Вдоль дороги в маленьких деревянных почерневших от времени домах еще позапрошлого века продают оптом цветы. Мясо и рыба дешевле, чем в Москве, рублей на сто. Пытаюсь купить вырезку, но никто не понимает, что мне нужно. Потом одна из продавщиц говорит:
— Так это ж называется не вырезка, а нутрячок. Поняли? Нутрячка у нас не бывает, хозяин себе сразу калым берет, где-то сам торгует.
В киоске у рынка я вижу загадочный ценник, на нем написано: «Намлет. 20 рублей», я решаю, что это «Гамлет» сразу на двух языках, но веселый восточный хозяин добродушно объясняет:
— Это намлет, ударение на «е», а Гамлет — это в Англии.
Выясняется, что намлет — это вроде чебурека, совсем не интересно…
На другом конце страны, во Владивостоке, мы увидим еще один загадочный продукт — бртуч, который окажется дальним родственником шаурмы, но только обязательно с сыром.
Я иду по рынку через ряды, где продают шапки, и знакомлюсь с удивительно приятной женщиной по имени Лариса. Лариса, когда нет покупателей, сама шьет женские шапочки из длинных тонких кусочков меха и ткани.
— Хотите, вас научу? — предлагает она.
Я отказываюсь, и мы просто болтаем. Оборот у Ларисы — сорок тысяч рублей в месяц, на жизнь вполне хватает. Узнав, что я с детьми путешествую, она говорит:
— Я вон тоже много где была — и в Турции, и в Польше, и даже в Марокко. Только мы не отдыхали, за товаром ездили. А отдыхаем мы в деревне, у меня муж деревенский, он там любит, да и мне нравится.
— Лариса, а просто так поехать? Ну, в Париж, например?
— В Париж? — она улыбается. — Вот в Париж, пожалуй, можно просто так съездить. Мне вот маленько осталось дочку доучить, три года всего…
И мы договариваемся встретиться под Эйфелевой башней в две тысячи двенадцатом году...
Днем идем на вокзал покупать билеты до Иркутска и на перегоны Чита—Биробиджан и Хабаровск—Владивосток. Почему-то в Москве билетов не было. Но я как старый опытный житель этой огромной страны прекрасно знаю, что то, чего нет в одной ее части, запросто есть в другой.
Так, естественно, и получается. Чем дальше на восток, тем пустее становятся поезда, а во Владивостоке из вагона и вовсе вышли мы одни.
Вокзал в Красноярске такой, что каждый видящий его впервые просто обязан воскликнуть: ну, блин, ва-а-ще! И помахать целлофановой битой. И автоматически распереться от гордости, потому что красноярский вокзал — весь в каменных рюшах, с затейливыми башенками, многочисленными лесенками и золочеными пирамидками — это и есть предмет национальной гордости. У входа в гранитный кассовый зал — золотые приступочки, а тяжеленные деревянные двери не хуже дверей в Георгиевском зале Кремля. Разница только в том, что в Кремле двери открывают гвардейцы, а в Красноярске каждый сам — боданьем головы и тяжестью тела. К поездам ведут красивые крытые прозрачные лестницы с крутыми ступеньками. Простоватым пандусам здесь явно не место. Все это фантастически богато и так же фантастически неудобно. Давно я не была на таком поразительно неудобном вокзале: да ведь не в удобстве счастье, в самом-то деле!
В Красноярске, кажется, вообще любят строить дворцы: на противоположном от вокзального паласа конце города расположился розово-белый трехэтажный зефир с лепниной, колоннами и прочими заковыристыми финтифлюшками.
Мы долго гадали, что это, оказалось, обычный детский дом, построенный удалившимся от дел золотопромышленником.
Почему нужно вкладывать деньги в зефир, а не в приемных родителей, я так и не поняла. Мои дети, кстати, тоже.
После обеда едем на Красноярскую ГЭС. К сожалению, проехать по плотине, посмотреть, как работает единственный в России судоподъемник или увидеть феерический сброс воды со стометровой высоты, не удалось. Нам достаются лишь серо-коричневые неинтересные сооружения, преграждающие путь реке, объявление «Запретная зона», колючая проволока нового стандарта и огромное бетонное панно ярко-красного цвета с Владимиром Ильичом анфас и надписью «Ленину». Детки развлекаются киданием камешков в Енисей. Несколько деревьев рядом со входом на станцию сплошь увиты любовными завязочками с узелками на счастье…
На обратном пути трогательно опекающий нас Леша заезжает на Слизневский утес, любимое место Виктора Петровича Астафьева.
Какие же отсюда открываются невероятные дали, какой здесь за душу берущий, до слез, до спертого дыхания простор! Как здесь хочется, растянувшись на траве, смотреть на могучую и таинственную реку да думать в тишине — о покое, природе, земле.
Какое там думать! Теперь сюда приезжают толпы брачующихся распить бутылочку шампанского и завязать обязательный тряпочный узелок на счастье. Их встречает железная рыба осетровой породы с коваными усами, металлическим глазом и гранитной книгой. Земля здесь больше не дышит — она закатана в полосатую брусчатку.
Закатан в брусчатку и двор дома бабушки писателя в его родной деревне Овсянка. Собственно говоря, это не двор и не дом бабушки, а выстроенная на их месте на деньги из личного фонда губернатора небольшая усадебка. Про личный фонд мы узнаем из таблички на новеньких тесовых воротах.
Выясняется, что подлинных вещей из астафьевского дома здесь только три, а все остальное принесли жители Овсянки да дал краеведческий музей.
У окна в большой комнате построенного губернатором домика сидит восковое чучело в платке и с желтым лицом, одетое в женский костюм, у ног чучела сидят два чучелка поменьше, цвет их лиц не виден, потому что они сидят спиной, но одно чучелко — блондин, а другое, наоборот, темный шатен.
— Это что? — несколько обалдев, тупо спросила я у сотрудницы.
— Это бабушка Катерина Петровна рассказывает сказки маленькому Виктору Петровичу и его двоюродному братцу, — ответила она с готовностью.
Бедный, бедный Виктор Петрович! Даже мысль о том, как он все это кроет, глядя из заоблачных далей, не улучшает настроение…
Жлобское издевательство над Астафьевым продолжается и в центре города — там, если не прочесть надписи на монументе, Виктора Петровича можно запросто перепутать с любым наркомом и даже с вождем мирового пролетариата, и во дворике его собственного дома, где установлен памятник писателю с женой: оба бронзовые, они сидят на бронзовой скамейке. Все бы ничего, да только маленькая, трясущаяся, но абсолютно живая старушка, жена Виктора Петровича Мария Семеновна на наших глазах садилась в стоявшую у порога машину.
Так мои дети увидели единственный в мире памятник живой вдове.
«Какое счастье, — думала я, — какое это действительно счастье, что губернатор Хлопонин, видимо, любит художника Сурикова, родившегося в Красноярске, не так сильно, как писателя Астафьева». Суриковский деревянный дом за забором с воротами, закрывающимися по старинке на щеколду, стоит не тронутый: с мебелью, принадлежавшей семье художника, а не принесенной жителями окрестных домов, с картинами, с зеленой травой, березами и старинными усадебными постройками. Во всем здесь чувствуется продолжающаяся жизнь и веселость. И отлично представляется, как жила здесь суриковская семья или как прямо во дворе дома был построен снежный городок, взятие которого Суриков писал с натуры, — и нет никакой нужды в восковых монстрах.
Мы были вознаграждены за Овсянку чудесным краеведческим музеем, по-моему, одним из лучших в стране, с великолепной, очень дотошно сделанной экспозицией. Дети пролазали по музею полтора часа, нашли чучело овцебыка (ovibos moschatus), подаренное компанией ЮКОС (председатель правления — М.Б. Ходорковский), инструменты и загадочные бытовые предметы начала ХХ века, много всякой другой интересной всячины и побыли бы еще, да музей закрывался. На улице нас ждал очень сильный дождь — пришлось ехать домой, где сыновья мои тут же с радостью уткнулись в телики, благо их в квартире оказалось два.
14 июня. Дети до поезда никуда не хотят идти, а я решаю еще побродить по городу. Нахожу шикарный ярко-красный клуб «Chicago» с огромным портретом Марлен Дитрих на фасаде и направленной прямо в ее сердце стрелкой с афишной тумбы: «Калинка-малинка. Кухня народов Советского Союза. Столовая. Кафе. Кофейня»; нахожу надпись «Продам нежилое» и совершенно некстати думаю о гробах; нахожу работу художника Делакруа — проститутку на баррикадах с грудью, прикрытой надписью «Censored», — это реклама стрип-клуба; нахожу очень славную и недорогую народную столовую «Горожанин», а на столбе около нее объявление «Стихи на заказ. Поздравления. Тексты песен. Признания в любви»; кроме этого — восемнадцать улиц в честь теперь почти никому не известных героев Гражданской войны и четырнадцать — в честь героев Великой Отечественной. Улиц в честь известной всему миру русской культуры почти нет, а те, что есть, блекнут на военном фоне. Улицы Астафьева не нахожу. Зато нахожу названный его именем Литературный музей с забойной надписью на дверях: «Выходной день — ВоскресенИе».
Хорошо, что дети со мной не пошли…
Перед самым отъездом мы покупаем набор открыток с видами Красноярска. На одной из них — Государственный театр оперы и балета. По всей длине театральных дверей идет огромная надпись: «Большая меховая ярмарка «Русская зима». Норка. Каракуль. Бобр. Нутрия». На обороте же открытки — латынью слова Гиппократа: «Искусство вечно, жизнь коротка». Наверное, это про норку, каракуля, бобра и нутрию вместе взятых…
Из дневничка Игната: «Ах, да! Еще в Красноярске чурчхелы хорошие!»
И это чистая правда.
