История поединков уходит в глубокую древность. Дрались из-за женщин, за право владения землей, ради мести, наконец просто чтобы показать свою силу и унизить, а то и уничтожить соперника. Невозможно было возглавить племя, не пройдя череду кровавых схваток. Нередко межплеменные конфликты сводились к схватке вождей родоплеменных «армий», что было весьма гуманно по отношению к рядовым воинам.

Именно желанием избежать лишней крови руководствовался вождь кимвров, когда в 101 году до н. э. предложил римскому полководцу Гаю Марию сразиться перед строем своих армий. Но в задачу более цивилизованного Мария входило уничтожить кимвров, угрожавших могуществу Рима, и поэтому он отвечал высокомерно: «Если вождю кимвров надоела жизнь, он может покончить с собой». На следующий день в битве при Верцеллах счастье сопутствовало римлянам, и варвары были перебиты все до единого.

Но не всегда отказавшийся от аристии — личного поединка вождей перед битвой — в конечном итоге торжествовал победу. В 971 году киевский князь Святослав в ответ на личный вызов византийского полководца Иоанна Цимисхия тоже посоветовал ему лишить себя жизни. Подогретый дерзостью князя византиец приказал атаковать позиции русов, и в результате дружина Святослава изрядно поредела. Тяжело раненный Святослав с остатками воинов отправился назад в Киев, но на полпути был перехвачен печенегами и убит. Из его черепа печенежский князь Куря сделал чашу для вина, и не исключено, что Иоанну Цимисхию, союзнику Кури, доводилось испить из той чаши.

Через полвека после Святослава в 1022 году черниговский князь Мстислав Храбрый принял вызов адыгского князя Редеди (в русских летописях адыгов называют касогами). Русские источники подробно описывают этот поединок. Редедя был известный богатырь и, бравируя силой, вышел на схватку безоружным. Мстислав припас нож и умело им воспользовался. Редедя был зарезан, его деморализованная дружина сдалась на милость князя-победителя. Нож, примененный против безоружного противника, летописью отнюдь не порицается — это вполне укладывалось в нормы морали русов и враждовавших с ними племен.

Западная Европа в это время жила иной жизнью. По ее дорогам уже разъезжали странствующие рыцари со своими писаными и неписаными законами поединков. Правда, вопреки устоявшемуся мнению, дрались, как правило, не ради защиты чести, а преследуя личную выгоду — скажем, устраняли таким образом соперника в любви, улаживали финансовые споры или выходили по решению верховной власти на судебный поединок. Постепенно, однако, обида, которую невозможно выразить в денежном эквиваленте, занимает среди причин поединков все более значимое место. В этом отношении всех опередила Франция, и потому именно она считается родиной дуэли в современном понимании.

В 1526 году император Священной Римской империи Карл V назвал французского короля Франциска I бесчестным человеком. Франциск I не замедлил ответить вызовом. Дело закончилось ничем, но этот вызов, причиной которого был не материальный интерес, а стремление поставить оскорбителя на место, поднял авторитет поединка во Франции на небывалую высоту. Именно период правления Франциска I положил начало истории дуэли — поединка ради защиты чести, и уже во второй половине XVI века во Франции происходило в год до тысячи дуэлей со смертельным исходом. А общее число дуэлей в отдельные годы доходило до 20 тысяч.

В Россию поединок в форме западноевропейской дуэли пришел во второй половине XVII века, когда в Москве появилась знаменитая Немецкая слобода, жители которой, выходцы едва ли не со всей Европы, сохранили верность привычкам своей родины. Немецкая слобода стала, перефразируя Пушкина, окном в Россию, через которое в русскую жизнь проникли многие европейские обычаи, в том числе, конечно, и дуэль. Именно здесь в 1666 году приключился, как полагают, первый на русской земле поединок западного образца. Его участниками были чужестранцы — майор Монтгомери и командир Бутырского полка Патрик Гордон, будущий сподвижник молодого Петра I, генерал и контр-адмирал. Ссора произошла на пирушке, устроенной Гордоном по случаю именин царя Алексея Михайловича. Дуэль особых последствий не имела, однако десятские, кои осуществляли полицейский надзор в Немецкой слободе, получили наказ: «Приказать полковникам и полуполковникам, и нижним чинам начальным... и иноземцам, чтобы они... поединков и никакого смертного убийства и драк не чинили...» На Гордона реакция власти большого впечатления не произвела, и вскоре он вызвал генерал-майора Трауернихта — за то, что тот посмел советовать ему, как командовать полком. О готовящейся дуэли стало известно царю, и она не состоялась.

С легкой руки вспыльчивого шотландца дуэли в Немецкой слободе, на которых «чинились напрасныя многия убивства», стали обычным явлением, но за пределами слободы, где конфликты традиционно разрешались жалобами, обращенными к верховной власти, они казались невероятной экзотикой. Существовало немало причин, по которым в допетровской Руси (да и в первые годы правления Петра) не могло быть дуэлей среди коренного населения. Древняя Русь времен походов княжеских дружин на Византию знавала традиции поединков, очень похожих на поединки западноевропейского рыцарства той поры. Но нашествие татаро-монголов оборвало связь с Европой. Установилась тяжелая несвобода — Русь оказалась под властью азиатской деспотии и сама понемногу стала превращаться в азиатскую деспотию. Потому обретение ею государственной независимости отнюдь не означало обретение русскими, в том числе и высшей знатью, свободы личности. Жизнь человека принадлежала в первую очередь не ему самому, а тому, кто стоял выше него по феодальной иерархии, и прежде всего — царю. А понятие о чести сводилось к соблюдению верности сюзерену. Как отмечал немец Корб, добросовестный и внимательный наблюдатель русской жизни, «москвитяне терпеть не могут вольности, и, кажется, они сами готовы противиться собственному счастью... В прошении или письме к царю нужно присваивать себе уменьшительные имена: например, вместо Якова подписываться Якушкой, называть себя «холопом» или подлейшим презреннейшим рабом Великого князя». Немыслимо представить, чтобы французский дворянин, обращаясь к Людовику XVI, величал себя подлейшим и презреннейшим!

Самовольный риск жизнью ради защиты своей чести воспринимался властью как подрыв государственных устоев. В таких условиях, да еще и в атмосфере всеобщего доносительства — тоже непременного атрибута любой деспотии — подготовку и проведение дуэли представить просто невозможно. К тому же почти до конца XVII века на Руси сохранялось местничество, которое делило верхушку сословного общества на своего рода касты и препятствовало подъему самосознания личности до европейского уровня. Как результат этого, русское дворянство не могло обладать и не обладало единой сословной честью, которая составляла основу западноевропейской дуэли.

Тем не менее в ответ на участившиеся поединки между иностранцами, пребывающими на русской службе, уже в начале XVIII века Петр I издал указ «О нечинении иноземцами никаких между собой ссор и поединков под смертною казнью» — первый в России государственный акт, направленный против дуэлей. Это был тот нечастый случай, когда Петр всерьез опасался дурного примера иностранцев и пытался пресечь распространение иноземного обычая в зародыше. Таким же противодуэльным духом пронизан и изданный в 1706 году «Краткий Артикул», запрещавший «все вызовы, поединки» и «скрытныя драки», то есть поединки под видом драки, и провозглашавший, что «сим преступается против Его Величества, своего Государя». Согласно «Краткому Артикулу», дуэлянты, их секунданты и даже случайные свидетели, если они не сообщали о поединке в «караул», приговаривались к смертной казни. Еще через некоторое время был обнародован «Устав Воинский», куда вошли «Патент о поединках и начинании ссор» и «Артикул Воинский», предусматривающие самые тяжелые наказания: подготовка к дуэли и тем более участие в ней карались виселицей. Погибшего на дуэли предписывалось повесить за ноги. Таким образом, реакция власти на первые поединки в форме западноевропейской дуэли была несколько парадоксальной: дуэль еще не вошла в обычаи общества, среди дуэлянтов еще не встречалось русских фамилий, а уже принимались законы, запрещающие дуэль под страхом весьма суровой уголовной ответственности. Впрочем, на Руси жестокость закона часто компенсировалась его неисполнением. Ни при Петре, ни после него никто не был предан смертной казни за убийство в дуэльной схватке и уж тем более за участие в дуэли.

«Антидуэльные» законы Петра испытали сильнейшее западноевропейское влияние. Но если в Западной Европе законы о поединках на переломе XVII—XVIII веков касались дворянства, которое считало сословной обязанностью защитить свою честь в бою, то русским дворянам поединок как средство защиты чести был в те времена абсолютно чужд. Самовольное, внезаконное мщение за обиду совершалось ими без излишних премудростей. Вот, к примеру, как описывает немец Берхгольц ссору, свидетелем которой он был, между князьями Ромодановским и Долгоруким: «Оба эти старца после многих гадких ругательств схватились за волоса и по крайней мере полчаса били друг друга кулаками». Во время такой «дуэли» слабого могли забить до смерти. Другими, наряду с мордобоем, верными способами отмщения обидчику были донос и клевета. Н. И. Костомаров отмечает, что в годы, предшествующие Петру, на Руси развелось множество ябедников и доносчиков. Так в условиях несвободы личности проявлялась своеобразная и, конечно же, далекая от рыцарства защита чести «по-русски». Куда уж дальше, если словом «бесчестье» именовали плату, которую обиженному удавалось выторговать у обидчика. В законах же Петра говорилось о картелях и секундантах!

Впрочем, реформы Петра, быстро приближающие Россию к Европе, создавали против воли самого реформатора благоприятные условия для вступления на дуэльную стезю русских людей. Царь-реформатор отменил телесные наказания для офицеров, запретил подданным впредь называть себя в челобитных холопами, ввел обращение на «вы», потребовал взаимного уважения всех служивых друг к другу, в том числе и к нижним чинам, упразднил денежное возмещение «бесчестья». Это были первые шаги на долгом пути возвращения утраченного под татаро-монгольским игом уважения к личности как таковой, что неминуемо приближало русское общество к дуэлям. Летом 1717 года Никита Зотов, посланный с молодыми русскими дворянами за границу, уже извещал царского кабинет-секретаря Макарова: «Маршал д’Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся между собой... Того ради отобрали у них шпаги». В сентябре новое письмо: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за это под арестом обретается...» Небывалое дело — казенные люди взяли на себя смелость распоряжаться собственной жизнью, тогда как по всем русским понятиям она всецело принадлежала государю и государству.

Правда, при Петре I поединки среди русских дворян все еще чрезвычайно редки. Но после его смерти усиление влияния иностранцев при российском императорском дворе, и прежде всего французов в правление Елизаветы Петровны, способствовало укоренению дуэлей на чисто русской почве. Довольно быстро они стали, как двумя веками раньше во Франции, чем-то вроде придворной моды. Недаром известный литератор екатерининского времени Н. И. Страхов сочинил ироническое «Письмо от Дуэлей к Моде», в котором описал нравы, царящие в высшем русском обществе: «Бывало, хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою или шляпою, повредит ли на голове один волосочек, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле... Хворающий зубами даст ли ответ вполголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос... Также глух ли кто, близорук ли, но когда, Боже сохрани, он не ответствовал или недовидел поклона... Тотчас шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!»

В 1787 году Екатерина II подписала «Манифест о поединках», в котором осталась верна взглядам на дуэль Петра I: «Буде кто учинил раны, увечье или убийство, то имать его под стражу и отослать в Уголовный Суд, где судить, как законы повелевают о ранах, увечье и убийстве». То есть последствия дуэлей юридически приравнивались к последствиям уголовных преступлений. Правда, когда дело доходило до конкретных случаев, императрица вела себя по-иному, и такая двойственность в отношении к поединкам была присуща всем российским самодержцам.

В записке к Потемкину, поводом к которой послужила дуэль генерал-поручика П. М. Голицына с П. А. Шепелевым, Екатерина II писала: «...поединок, хотя и преступление, не может быть судим обыкновенными уголовными законами». Пушкин в «Замечаниях о бунте» заметил об этой дуэли: «Князь Голицын, нанесший первый удар Пугачеву, был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве на бале (1775) и сказала: как он хорош! Настоящая куколка. Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина...»

Но если при Екатерине II взаимоотношения придворных не обходились без некоторой куртуазности, то с воцарением Павла I куртуазность облетела подобно мишуре, хотя, как ни странно, именно Павел провозгласил приоритет рыцарских ценностей. Чего стоит вызов, посланный им через гамбургскую газету «всем королям и императорам», которые имеют к нему какие-либо претензии; причем в секунданты предлагалось взять первых министров! Однако, пробуждая в дворянах рыцарство, Павел одновременно — и это далось ему куда легче — унизил их введением телесных наказаний. Он лично лупил дворян палкой, чего русские самодержцы не позволяли себе уже лет шестьдесят, со времен Анны Иоанновны. Его примеру следовали придворные — и сверху вниз по иерархической лестнице посыпались тумаки.

Однако очень скоро в русской истории случился крутой поворот. Заговор дворянства привел к гибели Павла I и возвел на престол его сына Александра, а заодно показал, что русские дворяне больше не сознают себя перед государем подлейшими и презреннейшими. В ночь переворота, едва ли не над трупом отца, Александр I сказал, что все «будет так же, как и при бабушке», то есть как при Екатерине II, и эти слова вскоре воплотились в Манифест, возвращающий дворянству отнятые Павлом права.

Дворянство ожило. Его подъем совпал с войнами, которые заметно изменили Россию. После победы над Наполеоном ни столичное, ни провинциальное общество уже не походило на прежние. А офицерство, «отравленное» нравами и обычаями Парижа, невероятно изменило армию. Как-то великий князь Николай Павлович, будущий царь Николай I, схватил за шиворот офицера, не понравившегося ему своей строевой выправкой. «Ваше высочество, в руках у меня шпага», — сказал офицер, и рука великого князя сама отпустила воротник. Наконец-то, после столетий внутренней несвободы, у русского дворянства появилось стойкое ощущение своей самоценности и независимости. Это дало толчок распространению в России «благородных» дуэлей.

В Европе дуэльный обычай в это время вступал в закатную пору: существенно сократилось число поединков во Франции, последние схватки проводили английские дуэлянты, реже выходили к барьеру скандинавы, да и в Германии, если не считать многочисленных мензур — игрушечных и неопасных для жизни студенческих поединков, настоящие бои можно было пересчитать по пальцам.

Зато в России дуэль переживала золотой век. Дрались повсюду: в столице и в провинции, на пикниках и в местах расположения полков, защищая честь свою и любимых дам, проливая кровь свою и чужую. Особенно много поединков было в армии. Бывало, устраивали немедленный «раздел» и выходили «в огород». Иногда, что больше было характерно для высшей знати, готовились к дуэли долго и серьезно, после мучительных размышлений приходя к выводу, что нет иного способа отстоять свою честь.

Дуэль штабс-капитана Кушелева и генерал-майора Бахметьева состоялась через шесть лет после того, как Бахметьев ударил палкой четырнадцатилетнего Кушелева, только-только поступившего на службу в лейб-гвардии Измайловский полк. Секундантами Кушелева были корнет Чернышев, впоследствии следователь по делу декабристов и военный министр, и граф Венансон; секундантами Бахметьева — генерал-майор Ломоносов, князь Голицын и отставной капитан Яковлев, отец Герцена. Кушелев стрелял первым и промахнулся. Дал промах и Бахметьев. И хотя биться договаривались «до повалу», других выстрелов не последовало, потому что Бахметьев отшвырнул пистолет в сторону, подошел к Кушелеву и с извинениями протянул ему руку.

Несмотря на бескровность дуэли, суд приговорил Кушелева к повешению, а Бахметьева и всех секундантов, кроме Венансона, который, как выяснилось позже, донес о готовящемся поединке военному губернатору Санкт-Петербурга, лишил чинов и дворянского достоинства. Приговор направили для утверждения царю, и Александр I отменил решение суда и постановил ограничиться лишением Кушелева звания камер-юнкера и объявлением выговоров Бахметьеву и Ломоносову; Венансона велено было посадить на неделю в крепость, а затем выслать на Кавказ. Остальные секунданты не были наказаны вовсе. Таким образом, Венансон, единственный, кто пытался действовать по закону, пострадал едва ли не больше всех! Ясно, чью сторону — дуэлянтов или обветшалых артикулов — выбирал Александр I, и мнение царя в полной мере отражало взгляды дворянского общества. Такое почти покровительственное отношение к дуэлянтам сохранилось и в последующие царствования; поэтому не стоит, как это часто делают, усматривать в мягких приговорах Дантесу и Мартынову некий особый знак. Власть отнеслась к ним не лучше и не хуже, чем к сотням других участников дуэлей, которым выпал жребий убить своих противников.

Полковник Эммануэль двенадцать раз выходил к барьеру, что не помешало ему прослужить до седых волос и под конец службы выступить секундантом и организатором на совсем уж небывалой дуэли, когда на охотничьих ружьях стрелялись полковник Булгарчич и капитан Лодэ. Ни разу не был всерьез наказан за участие в дуэли кто-либо из будущих декабристов, среди которых хватало бретеров. Знаменитый дуэлянт граф Федор Толстой-Американец, имевший более тридцати дуэлей и убивший на них одиннадцать человек (по другим, менее достоверным сведениям, — семнадцать), лишь однажды, за убийство гвардейского офицера А. И. Нарышкина, был приговорен к заключению в крепости и, если верить семейному преданию, разжалован в солдаты. Правда, солдатская шинель не помешала ему принять участие в нескольких дуэлях, а во время войны с Наполеоном совершить стремительный взлет и в один год дослужиться до полковника.

О Толстом-Американце ходило множество легенд. Англичанин Миллинген в книге, изданной в Лондоне в прошлом веке, рассказывает, как однажды, поссорившись с неким морским офицером, Толстой послал ему вызов, который тот отклонил под предлогом чрезвычайного превосходства графа во владении пистолетом. Тогда Толстой предложил уравнять шансы, стреляясь дуло в дуло. Но и на это не согласился моряк, предложивший, в свою очередь, избрать «морской способ» — бороться в воде, пока один из противников не утонет. Толстой плавать не умел и стал отказываться, но был тут же обвинен в трусости. Тогда он — объяснение происходило на корабле — схватил противника и бросился вместе с ним в море. Выплыли оба, но несчастный моряк так переволновался, что умер от сердечного приступа.

А. А. Стахович, современник Толстого, записал такую историю: «Толстой был дружен с одним известным поэтом, лихим кутилой и остроумным человеком, остроты которого бывали чересчур колки и язвительны. Раз на одной холостой пирушке один молодой человек не вынес его насмешек и вызвал остряка на дуэль. Озадаченный и отчасти сконфуженный, поэт передал об этом «неожиданном пассаже» своему другу Толстому, который в соседней комнате метал банк. Толстой передал кому-то метать банк, пошел в другую комнату и, не говоря ни слова, дал пощечину молодому человеку, вызвавшему на дуэль его друга. Решено было драться тотчас же; выбрали секундантов, сели на тройки, привезшие цыган, и поскакали за город. Через час Толстой, убив своего противника, вернулся и, шепнув своему другу, что стрелять ему не придется, спокойно продолжал метать банк».

Писательница М. Ф. Каменская, двоюродная племянница Толстого, рассказывала о своем дяде: «Убитых им на дуэлях он насчитывал одиннадцать человек. Он аккуратно записывал имена убитых в свой синодик. У него было 12 человек детей, которые все умерли во младенчестве, кроме двух дочерей. По мере того как умирали дети, он вычеркивал из своего синодика по одному имени из убитых им людей и ставил сбоку слово «квит». Когда же у него умер одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: «Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив». Этот цыганеночек была Прасковья Федоровна, впоследствии жена В. С. Перфильева». Между прочим, только чудо расстроило дуэль Толстого с Пушкиным в 1826 году, и кто знает, не случись целой череды несовпадений, может быть, и довелось бы Толстому досрочно сыграть роль Дантеса.

Бретерство российское ни в чем не уступало западноевропейскому, и при этом ученики, как часто бывает, во многом превзошли учителей. В Европе главным в дуэли был сам факт выхода на поединок, демонстрация желания смыть кровью оскорбление чести. В России же дуэль в подавляющем большинстве случаев следовала цели именно пролить кровь за нанесенное оскорбление. Дуэль «не всерьез» отвергалась начисто, она, по русским понятиям, не восстанавливала поруганной чести и не обеляла репутации. Человек, чья честь была затронута, вставал к барьеру не шутки ради. Часто — вопреки собственному желанию и намерениям, иногда — вопреки собственному пониманию чести, не в силах противостоять мнению окружающих. Гвардейский офицер Канатчиков не пожелал вызвать из-за, как ему казалось, мелочи своего друга и сослуживца Воейкова и вынужден был выйти в отставку. По этой же причине ему отказали и в приеме на службу по гражданской части. Когда же Канатчиков, которому более ничего не оставалось, вызвал-таки Воейкова и убил его, то, несмотря на весьма жесткие в отношении дуэлянтов законы, он не только был прощен, но и возвращен на службу в гвардию.

Не случайно установилось мнение, что русская дуэль «кровожаднее» западноевропейской. Вот читаем типичное у А. А. Бестужева-Марлинского: «Теперь об условиях: барьер по-прежнему — на шести шагах? — На шести. Князь и слышать не хочет о большем расстоянии. Рана только на четном выстреле кончает дуэль, вспышка и осечка не в число». Сколько раз подобные суровые условия требовательно выдвигались враждующими сторонами, даже если дуэль выросла из пустяка. Сплошь и рядом в русской дуэльной практике встречаются поединки, по терминологии западных дуэльных кодексов, исключительные — например на пистолетах при расстоянии менее 10 шагов или, того страшнее, «через платок», когда из двух совершенно одинаковых пистолетов секундантами заряжался только один. После этого секунданты отходили в сторону, и распорядитель дуэли, не знающий, какой именно пистолет заряжен, предоставлял участникам поединка право выбрать оружие. Получив пистолеты, противники брались за диагонально противоположные концы карманного платка и по команде распорядителя стреляли. Тот, кто оставался в живых, узнавал, что заряжен был именно его пистолет.

По той же схеме, что дуэль «через платок» проходила «дуэль на пилюлях», в России не прижившаяся, но ставшая в правление Екатерины II предметом обсуждения в русских гостиных благодаря знаменитому магу, авантюристу и основателю ложи египетского масонства Калиостро. Будучи в России, Калиостро как-то заспорил с лейб-медиком великого князя Павла Петровича и назвал его шарлатаном; обиженный лекарь тут же вызвал мага. Выбор оружия остался за Калиостро, и он, коль скоро причиной спора стала медицина, предложил, чтобы каждый из соперников принял по выбранной наугад пилюле, одна из которых будет отравлена. Лейб-медик от дуэли уклонился. Кстати: с «дуэлью на пилюлях» может соперничать «дуэль на отравленной колбасе», которую основоположник микробиологии и иммунологии Луи Пастер, получив вызов, предложил своему научному оппоненту Кассаньяку. Предполагалось начинить стрихнином один из двух кусков колбасы и разыграть их по жребию. Кассаньяк предпочел взять свой вызов назад. В этом же ряду стоит и совершенно невозможная в России «дуэль на очковой змее», происшедшая между двумя английскими офицерами в Индии: офицеры провели несколько часов в совершенно темной комнате, куда была запущена змея, пока она не укусила одного из них.

Коль скоро мы заговорили о поединках не совсем обычных, следует сказать и о тех, необычность которых была обусловлена самими их участниками. Несмотря на то, что дуэль всегда и везде считалась привилегией мужчин, известны случаи, когда к барьеру выходили представительницы прекрасного пола, и даже, бывало, ради защиты мужской чести. В 1827 году во Франции мадам Шатеру, узнав о том, что ее муж получил пощечину, но не потребовал сатисфакции, сама вызвала и серьезно ранила его обидчика в поединке на шпагах. Француженкам принадлежит и честь открытия списка женских дуэлей: в первой половине XVII века, при кардинале Ришелье, скрестили шпаги маркиза де Несль и графиня де Полиньяк. Самой знаменитой дуэлянткой стала оперная певица Мопэн. Блестящая фехтовальщица, она брала уроки у своего любовника, лучшего парижского учителя фехтования Серана. Мопэн с ее необузданным характером буквально наводила страх на окружающих. Как-то на балу Мопэн оскорбила одну знатную даму, в связи с чем ей было предложено покинуть танцевальный зал. Певица согласилась сделать это лишь при условии, что вместе с нею выйдут все мужчины, которые ею недовольны. Такие смельчаки нашлись. Мопэн по очереди заколола их, вернулась в зал и продолжила веселиться. Это произошло во время правления Людовика XIV, весьма непримиримо настроенного к дуэлям, и поначалу певице грозило суровое наказание, но затем король, восхищенный смелостью Мопэн, помиловал ее.

Русские дамы в дуэлях, слава Богу, не участвовали (если не считать роли секунданта, которую однажды исполняла кавалерист-девица Надежда Дурова), да и русские дуэлянты предпочитали менее экзотические способы «разделки», нежели офицеры английской колониальной армии. Менее экзотические, но зато максимально смертоубийственные. Наряду с дуэлью «через платок» в России была распространена дуэль, получившая по не вполне ясной причине название американской, когда поединок как таковой заменялся самоубийством по жребию одного из противников. В Европе, кстати, такой способ разрешения конфликта часто называли русским. Самая нашумевшая «американская дуэль» — спор двух близких друзей драгунских капитанов русской армии Леонова и Прохорова, происшедший в 1805 году. Оба влюбились в актрису бродячего цирка и уговорились решить спор «американской дуэлью». Печальный жребий выпал Леонову, который, верный слову чести, пустил пулю себе в сердце...

Один заряженный пистолет использовался и на дуэли, когда противники, согласно договоренности, стреляли по очереди, определяя право первого выстрела жребием. Часто дуэлянт, ожидающий выстрела, занимал место на краю обрыва, что приводило к падению в пропасть и смертельному исходу даже в случае незначительного ранения. Точное в деталях описание такого рода дуэли дал Лермонтов в романе «Герой нашего времени».

От дуэли «через платок» поединок, когда противники стрелялись, как принято было говорить, дуло в дуло, отличался лишь тем, что погибнуть после команды распорядителя могли оба дуэлянта, поскольку зачастую оба успевали спустить курки. На Западе такие дуэли единичны, но в России были делом обыкновенным. В такой дуэли с князем Константином Шаховским незадолго до восстания довелось участвовать поэту и будущему декабристу Кондратию Рылееву. Что удивительно, оба остались живы, и лишь Рылеев получил легкое ранение. По одной версии, Рылеев выстрелил первым и попал в пистолет Шаховского, отчего тот направил свой выстрел вниз; по другой — пули противников столкнулись в воздухе.

Жестокости русских дуэлей способствовало отсутствие в России четких дуэльных правил. Вплоть до конца XIX века в России вообще не видели необходимости в дуэльных кодексах, и лишь когда в 1894 году суд общества офицеров получил право считать поединок единственным средством удовлетворения оскорбленной чести офицера, а по существу — право приговаривать людей к поединку даже против их желания, военное ведомство начало разработку дуэльных правил. Работа эта затянулась почти на двадцать лет, и только в 1912 году увидело свет «Пособие для ведения дел чести в офицерской среде», подготовленное генерал-майором И. Микулиным.

Знатоки дуэльных дел могут возразить, что и в Западной Европе первый общепризнанный дуэльный кодекс, составленный графом де Шатовильяром, под которым поставили свои подписи 76 человек — самые блестящие имена тогдашней Франции, вышел лишь в 1836 году. Но дело в том, что уже с XVIII века во Франции, Германии, Австро-Венгрии, Англии и Италии существовали писаные, а за несколько веков до того сформировались неписаные правила поединков, которым обычно следовали неукоснительно. В России же, хотя и знали о существовании западноевропейских дуэльных правил, руководствовались ими крайне редко.

Поединки по всем правилам дуэльной науки в России XVIII века можно пересчитать по пальцам одной руки, да и позже они были редкостью. На множестве дуэлей противники обходились без секундантов и почти всегда — без врача. Но и секунданты, важнейшей обязанностью которых было определение условий поединка, исходили исключительно из собственного понимания дуэли и нередко совершали трагические ошибки как при подготовке к бою, так и во время него. Случалось, в качестве секундантов привлекались совершенно случайные люди, иногда вообще не имеющие никакого понятия о дуэльных правилах. Недаром говорилось: «Не пули, не клинки убивают — убивают секунданты!»

Известен поединок, когда один из противников, держа пистолет дулом кверху, нечаянно нажал слабый спусковой крючок до команды «Стрелять!». Соперник же его после этого с согласия секундантов выстрелил целясь. Таким образом, секунданты, уверенные в своей правоте, поскольку с обеих сторон прозвучало по выстрелу, по сути, санкционировали убийство. Некий гусар убил наповал свою даму сердца, которая невесть как оказалась на месте поединка и по недосмотру секундантов в неподходящий момент выбежала на линию огня. Этот ряд можно продолжать бесконечно.

Еще одна причина жестокости русских поединков состояла в оружии, которое на них использовалось. Дуэльное оружие, согласно правилам, принятым в Западной Европе, должно было удовлетворять двум требованиям: быть смертоносным и «благородным» — поединки на палках, ножах, топорах, ломах и т.п. не соответствовали сложившимся представлениям о дуэли. Второе требование соблюдалось в России не очень строго (например, пристав Цитович и штабс-капитан Жегалов бились на тяжелых медных канделябрах, и таким примерам несть числа), зато первому следовали весьма твердо.

Если в Западной Европе отдавали предпочтение холодному оружию (во Франции, Испании, Италии — шпаге, а в Австро-Венгрии и Германии — сабле), то в России, за исключением первой половины XVII века, когда дуэль еще только входила в обычаи общества, безраздельно властвовал пистолет, применение которого выхолащивало смысл распространенных в Западной Европе дуэлей «до первой крови». Попасть с расстояния до десяти шагов для среднего стрелка было несложно, а раны, нанесенные из оружия больших, как правило, калибров, бывали ужасны. С начала же XIX века, когда был изобретен ударно-капсульный механизм и на смену заряжавшимся с дула кремневым пистолетам пришли пистонные, точность и убойная дальность стрельбы значительно повысились. С этого времени, кстати, наряду с пистолетами, сделанными во Франции, Германии, Англии, Польше, русские дуэлянты все чаще начинают использовать оружие с клеймом тульских, ижевских, петербургских мастеров.

Дуэли на холодном оружии в России были редки, а если и случались, то их участники, как правило, не следовали западноевропейской традиции прекращать дуэль при малейшей царапине. Российские обычаи этого не допускали: подразумевалось, а чаще специально оговаривалось, что поединок должен закончиться смертью или, по крайней мере, таким ранением одного из противников, которое сделает невозможным дальнейшее продолжение поединка. Западноевропейскими кодексами устанавливалась зависимость применения того или иного оружия от тяжести нанесенной обиды, и даже рекомендовалось «при легких оскорблениях» затуплять шпаги и сабли или снабжать их специальными ограничителями, которые исключали возможность нанесения серьезного увечья. Русская натура в принципе отвергала такой подход. Понесенная обида, коль скоро она принималась за оскорбление, никогда не считалась малой, а смерть оскорбителя не представлялась чрезмерным мщением. Потому в ход всегда шли боевые клинки (у военных — табельное оружие), и не только шпаги и сабли, но и шашки, эспадроны, палаши и даже клычи — оружие, бывшее на вооружении у казачьих полков и сочетавшее в себе самые смертельные качества меча, сабли и шашки.

То, что для Западной Европы было исключением, для России считалось нормой. Исследователи той поры объясняют это властью кодекса чести и подкрепляют свой тезис пушкинским: «И вот общественное мненье! Пружина чести наш кумир!» Но очевидно ведь, что западноевропейские дуэлянты ничуть не менее ревностно, чем русские, охраняли свою честь, однако мало кому из них довелось стоять в трех—пяти шагах от дула пистолета. Значит, были еще какие-то основания, какие-то глубинные причины, заставлявшие тогдашнее русское общество столь безрассудно бросаться в дуэльные баталии и любую ссору раздувать до уровня кровавой «разделки». Все дело, видимо, в том, что русское дворянство, сложившись как единое сословие с общим сословным понятием чести довольно поздно, в качестве поля борьбы за свободу и личное достоинство долгое время не могло сыскать ничего иного, кроме поля дуэльного.

Европейская дуэль проникла в высшее русское общество с ветром европейской свободы. Петр I расчистил путь для западных влияний и, в конце концов, для дуэли, этой смертельной забавы свободных людей. Где, как не на дуэли, можно было открыто продемонстрировать и личную храбрость, и ревнивое отношение к чести, и презрение к смерти? Где, как не на дуэли, можно было бросить вызов авторитарному государству, настоять на своем праве распоряжаться собственной жизнью? Отсюда жесткость и даже жестокость русских поединков. Даже если это поединок приятелей. Отсюда и щепетильность в сохранении сословного права на дуэль.

На протяжении первых полутора веков своей русской истории дуэль была исключительно привилегией дворян. На западе Европы в XVIII веке к барьеру, случалось, выходили простолюдины; в России подобное было исключено. Не могла идти речь и о поединках между дворянами и людьми иных сословий. Более того, оказавшись за границей, русский дворянин вполне мог проигнорировать вызов местного жителя простого звания. Известность получил случай, относящийся к 1813 году. Офицер вошедшей в Париж русской армии Крымский приволокнулся за женой французского буржуа. Оскорбленный муж отправил Крымскому картель и получил в ответ полное презрительной назидательности письмо, в котором разъяснялось, что, будь он дворянином, удовлетворение ему дано было бы незамедлительно, но в данном случае, увы, — не дворянское это дело стреляться с лавочником.

Можно как угодно относиться к подобной щепетильности, но нельзя отмахнуться от неоспоримого факта, признаваемого общественным мнением того времени: дворянская корпоративность в офицерской среде помогала поддерживать чувство офицерской чести, рожденное в сердцах гордых своим происхождением аристократов и перенятое затем, пусть и поверхностно, прочим офицерством. Благодаря своей замкнутости дворянский круг сохранял утонченность. Допущенные в него соблюдали особые правила поведения, а если уж судьба вынуждала становиться к барьеру, то даже те, кто не числился в храбрецах, вели себя, как правило, достойно. Немногие прочие покрывали себя несмываемым позором и отлучались от общества.

Сжатая столетиями тоска по свободе, однажды вырвавшись, не могла не привести к искажениям и перекосам в духовной жизни народа. Поэтому, касаясь возвышенной, так сказать, стороны русской дуэли, подчеркнем, что была, разумеется, и низменная. На дуэлях дрались и подлецы, и хладнокровные убийцы, и безответственные забияки, и просто случайные люди, втянутые в круговорот событий тиранией общественного мнения или же привязчивой модой. Возможно, эта низменная сторона могла количественно превзойти светлую, возвышенную. Превзойти, но не затмить. Ибо кровавый дуэльный обычай стал в России формой борьбы за свободу и личное достоинство человека.

Именно здесь, может быть, кроется разгадка того поражающего обстоятельства, что часто по обе стороны барьера оказывались люди, принадлежащие к цвету русского общества, — не по чинам и званиям, но прежде всего по уму, таланту и благородству. Иной раз на поединок выходили люди, испытывающие друг к другу не просто чувство уважения, но и нежной дружбы. Это кажется непостижимым. Какая злая сила заставляла Кюхельбекера вызывать Пушкина, Пушкина готовиться к дуэли с Рылеевым, отважного Якубовича, которого тот же Пушкин называл «герой моего воображения», стрелять в Грибоедова, умнейшего Лунина постоянно вызывать на поединки друзей и врагов — без разбора? Эта страшная в своей массовости, граничащая с безумием жажда боя, эта высокая готовность вызвать на поединок если не врага, так друга и встать к смертному барьеру — не только одна из загадок русской дуэли, но и всей жизни русского дворянства первой четверти XIX века. Разгадать ее — значит понять истоки жертвенности декабристов. Ведь во времена расцвета российской дуэли в первых рядах дуэлянтов прежде всего оказывались дворянские революционеры и близкие к их кругу поэты. Почему именно они? Нет ли внутренней связи между готовностью сражаться за свободу и готовностью выйти к дуэльному барьеру?

Почувствовав подсознательный комплекс жертвенности у декабристов, мы неожиданно находим объяснения самым нелепым, самым эксцентричным поединкам. Михаил Лунин, герой Отечественной войны 1812 года, знаменитый вольнодумец и будущий декабрист, по воспоминаниям другого декабриста, П. Н. Свистунова, когда не с кем было драться, подходил к какому-либо незнакомому офицеру и начинал речь: «Милостивый государь, вы сказали...» — «Милостивый государь, я вам ничего не говорил...» — «Как, вы, значит, утверждаете, что я солгал? Я прошу мне это доказать путем обмена пулями...» После этого шли стреляться. Лунин обычно стрелял в воздух, но его соперники не были столь великодушны, «так что тело Лунина было похоже на решето».

По-разному рассказывают современники о дуэли Лунина с Алексеем Орловым, будущим начальником III отделения, но суть от этого не меняется. Вот одна из версий: «Первый выстрел был Орлова, который сорвал у Лунина левый эполет. Лунин сначала хотел было также целить не для шутки, но потом сказал: «Ведь Алексей Федорович такой добрый человек, что жаль его», — и выстрелил на воздух. Орлов обиделся и снова стал целить. Лунин кричал ему: «Вы опять не попадете в меня, если будете так целиться. Правее, немного пониже! Право, дадите промах! Не так! Не так!» Орлов выстрелил, пуля пробила шляпу Лунина. «Ведь я говорил вам, — воскликнул Лунин, смеясь, — что вы промахнетесь! А я все-таки не хочу стрелять в вас!» — И он выстрелил на воздух. Орлов, рассерженный, хотел, чтобы снова заряжали, но их разняли».

И чтобы завершить портрет Лунина, остановимся на еще одной истории. Как-то великий князь Константин Павлович весьма резко отозвался о кавалергардском полке и Александр I велел ему принести извинения. Великий князь подъехал к полку, стоящему на плацу, и сказал: «Я слышал, что кавалергарды считают себя обиженными мною, и я готов предоставить им сатисфакцию — кто желает?» Очевидно было, что никто не решится принять вызов члена императорской фамилии. Однако Михаил Лунин пренебрег очевидностью и выехал из рядов полка со словами: «Честь так велика, что я одного только опасаюсь: никто из товарищей не согласится ее уступить мне». Константин был чрезвычайно смущен, но поступок Лунина оценил и взял его к себе в адъютанты. Через несколько лет, уже после 14 декабря, Лунин, со дня на день ожидавший в Варшаве ареста, пришел к Константину с просьбой отпустить его на медвежью охоту к силезской границе. Тот отпустил его под честное слово. Лунин с охоты, конечно же, вернулся и сразу был арестован, чтобы вскоре быть приговоренным к смертной казни, которую монаршья милость заменит вечной каторгой. Ровно через двадцать лет после восстания, день в день, Лунин умрет в Акатуйской тюрьме.

В биографии Пушкина до Дантеса было более десяти дуэлей — к счастью, бескровных — и вдвое больше происшествий, которые едва не завершились дуэлями; причем поводы к ссорам, как правило, бывали весьма незначительными. Если проанализировать поведение молодого Пушкина-дуэлянта, можно сделать неожиданный вывод — он выходил на поединок как на спортивное состязание, само участие в котором важнее любого приза, а результат как будто бы не имеет значения. Это поведение бретера, но бретера особого типа, истинно русского, но нечастого даже на русских дуэльных полях, для которого важнее лишний раз испытать под пулями себя, нежели всадить пулю в противника.

Во время своей южной ссылки Пушкин по меньшей мере на двух дуэлях отказывался от права убить противника. Весной 1822 года в виноградниках близ Кишинева, в местечке, именовавшемся местными жителями «малиной», состоялся его поединок с офицером Генерального штаба Зубовым. Пушкин, отправляясь на дуэль, говорил, смеясь, секундантам, что кроме малины и винограда там будут еще и черешни. Он действительно набрал полную фуражку черешен и ел их, не обращая внимания на целившегося в него противника. Его хладнокровие вывело из себя Зубова, и тот дал промах. Пушкин стрелять отказался. Не меньше шума наделала другая его кишиневская дуэль — с полковником Старовым. По описанию В. Даля, который опирался на рассказы очевидцев, противник Пушкина выстрелил первым и промахнулся. «Пушкин подозвал его вплоть к барьеру на законное место, уставил в него пистолет и спросил: «Довольны ли вы теперь?» Полковник отвечал, смутившись: «Доволен». Пушкин опустил пистолет, снял шляпу и сказал, улыбаясь:

Полковник Старов,

Слава Богу, здоров!

Дело разгласилось секундантами, и два стишка эти вошли в пословицу в целом городе».

По поводу стрельбы в воздух необходимо пояснение. По общепринятому мнению, не имел права стрелять в воздух тот участник дуэли, который нажимал спусковой крючок первым, ибо он таким образом напрашивался на ответное великодушие противника и тем самым уклонялся от борьбы. Напротив, поведение того, кто, выдержав прицельный выстрел противника, отказывался стрелять или намеренно отправлял свою пулю в сторону, расценивалось обычно как благородное и гуманное, хотя бывало, что демонстративный выстрел в воздух воспринимался противником как оскорбление и только разжигал ссору. Тем не менее множество русских дворян смело подставляли свою грудь под пули, но не очень любили целиться в стоявших по ту сторону барьера.

И эта традиция не исчезла вместе с декабристами. Изведены тонны бумаги на описание дуэли Лермонтова, некоторые «исследователи» договорились даже до предположения о спрятавшихся в кустах жандармах, произведших роковой выстрел, но никто не акцентировал внимание на том, что Лермонтов в принципе отказался стрелять в Мартынова. По рассказу поручика В. Н. Дикова, Лермонтов говорил перед дуэлью: «Я стрелять не хочу! Вам известно, что я стреляю хорошо, такое ничтожное расстояние не позволит мне дать промах». Поэт не кривил душой — барьеры поставили в пятнадцати шагах (а под конец жизни секундант Лермонтова князь А. И. Васильчиков говорил о десяти!), и к тому же использовалось смертельное оружие — дальнобойные крупнокалиберные пистолеты Кухенройтера с нарезным стволом.

То, что Лермонтов не целился в Мартынова, подтверждает акт судебно-медицинского вскрытия: «Пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра... пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром с левой стороны». Такой угол раневого канала мог возникнуть только в одном случае — если поэт стоял в классической позе дуэлянта, повернувшись к противнику боком и сильно отклонившись влево, а кроме того — вытянув вверх правую руку, то есть в положении, однозначно говорящем о том, что он собирался сделать выстрел в воздух.

Итак, эти странные русские Дон-Кихоты первой половины прошлого века в массе своей с легким сердцем принимали дуэльные вызовы и посылали их сами, но воспользоваться своим правом нанести смертельный урон противнику отказывались. Если же это все-таки происходило, то люди с репутацией бретеров, которым, казалось бы, оставалось только гордиться победами, нередко превращались вдруг в ярых противников дуэли. Князь Е. П. Оболенский, один из основателей Северного общества, писал, что дуэль — это «грустный предрассудок, чуждый духа христианского. Им ни честь не восстанавливается и ничто не разрешается». Он знал, что говорил, ибо сам убил на поединке некоего Свиньина. В. А. Оленина вспоминала: «Этот несчастный имел дуэль и убил — с тех пор, как Орест, преследуемый фуриями, так и он нигде уже не находил себе покоя...»

Когда же на дуэли погибал член Тайного общества, то это воспринималось будущими декабристами как перст судьбы, как знак свыше, что жертва принята. Недаром знаменем заговорщиков перед восстанием стал активный член Северного общества офицер лейб-гвардии Константин Чернов, убитый на поединке всего за три месяца до 14 декабря. В этой дуэли — в том, что она состоялась и как прошла, — декабристы усматривали особый символический подтекст. И в самом деле: у смертельного барьера сошлись представитель высшей русской аристократии, выходец из клана Орловых и владелец многочисленных крестьянских душ флигель-адъютант Владимир Новосильцев и дворянин из небогатой семьи — по своему происхождению Чернов едва ли мог рассчитывать на попадание в гвардию и оказался в Семеновском полку случайно. «Оба были юноши с небольшим двадцать лет, но каждый из них был поставлен на двух почти противоположных ступенях общества», — подчеркивал Е. П. Оболенский. Причиной дуэли послужил отказ Новосильцева под давлением родственников жениться на сестре Чернова уже после состоявшегося обручения. Секундантом Чернова выступил Кондратий Рылеев, который против обязанностей секунданта ничего не сделал для примирения противников, а наоборот, исходя из своих политических взглядов, только подогревал Чернова. Он же принял участие в написании последнего письма Чернова к Новосильцеву, после которого примирение стало уже невозможно. Другим секундантом Чернова был Павел Пестель.

Отправляясь на поединок, Чернов оставил записку, которую закончил словами: «Хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который... преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души». Рано утром 10 сентября противники сошлись за Выборгской заставой, произвели по выстрелу и оба были смертельно ранены. Новосильцев умер почти сразу, Чернов прожил еще два дня, и у него на квартире успели перебывать почти все члены Тайного общества, бывшие в Санкт-Петербурге. Похороны Чернова превратились в политическую манифестацию, первую в России.

На памятник Чернову было собрано 10 тыс. рублей — громадная сумма по тем временам. Для могилы на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга было выкуплено самое престижное место — возле храма, и никто на это не посмел возразить. А ведь дуэлянты за самовольное распоряжение своей жизнью приравнивались церковью к самоубийцам и нередко находили вечное упокоение за кладбищенской оградой, на неосвященной земле; даже Лермонтову было отказано в отпевании по христианскому обряду. Могила Чернова, которую венчает розоватого цвета мраморная колонна на постаменте, сохранилась до сих пор.

Николай Огарев писал о декабристах: «Они шли на гибель сознательно, видя в этом первый вслух заявленный протест России против чуждого ей правительства и управительства, первое вслух сказанное... слово гражданской свободы; они шли на гибель, зная, что это слово именно потому и не умрет, что они погибнут вслух». Шумные дуэльные истории додекабрьского периода были своеобразными репетициями этой публичной гибели — гибели «вслух». «Пусть паду я, но пусть падет и он!» — под этим девизом, в сущности, мог подписаться каждый декабрист.

С поражением декабристов дуэль далеко не сразу перестала быть тем полем, на котором люди, склонные к вольным мыслям, испытывали на прочность авторитарную власть. Впрочем, надо отдать должное власти: царь Николай I, осознавая себя первым дворянином в государстве, шел навстречу общественным настроениям и относился к дуэлянтам весьма либерально, хотя, по свидетельству А. О. Смирновой, и говорил: «Я ненавижу дуэли; это — варварство; на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского».

Известен факт вызова на дуэль самого Николая I, вошедший в исследовательский оборот благодаря изысканиям Н. Я. Эйдельмана. 1 января 1836 года царю было направлено письмо, автор которого, подписавшийся Александром Сыщиковым, высмеял самодержавие и закончил такими словами: «Я оскорбил вас и все ваше. Вы, конечно, потребуете удовлетворения известным вам способом. Но стоит ли? Многих — на одного: нехорошо для рыцаря и дворянина... Посему предлагаю добрый древний обычай — поединок. В дуэли много мерзости, но есть одно, может быть, перевешивающее все другое, — право свободного человека решать свои дела самому, без всяких посредников. В вашей стране имеется неподвластная вам территория — моя душа. Одно из двух: либо признайте свободу этой территории, ее право на независимость, либо сразитесь за свои права, которых я не признаю. Есть и третий выход: дать всеобщую свободу всем — и вам, и мне, и России (проект прилагается к письму). Так ведь не дадите!

Если вы сразитесь и проиграете, я диктую условия, если одолеете, я готов признать ваше право надо мною, потому что вы его завоевали в честной борьбе, рискуя за это право наравне со мною...

К барьеру, Государь!»

Было поднято на ноги III отделение, и его стараниями удалось установить, что Александр Сыщиков — это имя подлинное, и принадлежит оно тамбовскому дворянину, получившему образование за границей и вернувшемуся оттуда, по словам Николая I, «с духом критики». Сыщикова доставили к императору, и тот (так, во всяком случае, сам Николай I описал этот разговор в письме И. Ф. Паскевичу-Эриванскому) сказал мятежному дворянину: «Могу и на виселицу тебя, и в крепость, и в солдаты, и в Сибирь, — все заслужил. Но, по твоему собственному разумению, ты не виноват и тебя карать не следует. Ты останешься в убеждении, что, какое бы я тебе ни назначил наказание, души твоей мне не завоевать. Приказываю: иди и живи. Ты свободен». Вместо царя в «поединок» с тамбовским дворянином вступило III отделение, и через некоторое время при не до конца выясненных обстоятельствах Сыщиков был убит на дуэли неким Василием Ивановым.

С середины 30-х годов XIX века дуэль постепенно теряет аристократичность и перестает быть кроваво-праздничной забавой исключительно высших слоев русского дворянства. На дуэльную стезю вступают и другие сословия, что ведет к профанации дуэльного обычая, и в результате отвратительная его сторона становится все более зримой, а высокая, благородная — уходит в тень. Все больше становится курьезных поединков, заставлявших кривиться ревнителей чистоты дуэльных правил и дававших повод к осмеянию дуэлянтов. Ну где еще, кроме России, противникам могло прийти в голову «биться» на графинах с водкой? К двум большим графинам «очищенной» два русских джентльмена купеческого звания потребовали две порции бифштекса, две селянки и два пирога с лососиной. Когда первый графин опустел, а в другом осталось меньше половины, один из купцов упал замертво. Другой допил остатки водки и отправился домой, где завершил победный для себя день фехтованием на деревянных аршинах со своим приказчиком.

Но даже если не брать в расчет подобные крайние случаи, все равно следует признать, что нравы менялись не в лучшую сторону. Особенно это коснулось военной среды. В десятилетия, последовавшие за правлением Николая I, среди офицеров появилось немало «смельчаков», отказывавшихся наперекор общественному мнению принять вызов не какого-нибудь там парижского лавочника или доморощенного пьяницы-купца, а своего коллеги по службе, такого же офицера и дворянина. Начиная с 70-х годов между офицерами все больше случается ссор — серьезных, с бранью и рукоприкладством, но далеко не все они заканчивались дуэлями.

С введением всеобщей воинской повинности от дворянской корпоративности в офицерском кругу не осталось и следа. По мере демократизации армии доля потомственных дворян в офицерском корпусе становилась все меньше. На смену им приходили люди, совсем по-иному понимавшие честь и достоинство. Это было характерно и для других европейских армий, но в России все шло быстрее, а значит — болезненнее. Не случайно поэтому в высших военных кругах все чаще поднимался вопрос о беспрекословном увольнении со службы как офицеров, оскорбивших своих товарищей, так и офицеров, оскорбленных, но не пожелавших восстановить свою честь с помощью поединка. Одновременно в недрах военного министерства созрела идея узаконить дуэль, чтобы «с одной стороны, содействовать повышению общего уровня понятий о чести в среде офицеров, а с другой — достигнуть, насколько возможно, большего соответствия условий дуэли, где она неизбежна, с относительной ее важностью в каждом отдельном случае».

Осенью 1892 года в русских газетах появились сообщения о проекте «законодательного упорядочения дуэлей». «Новое время» писало: «Предполагается, что всякому поединку между офицерами должно предшествовать рассмотрение судом общества офицеров, а где такового не имеется — командиром части, поводов к дуэли. Подробное обсуждение последних с точки зрения военной чести должно привести к признанию поединка необходимым или не вызываемым необходимостью... Признание необходимости поединка должно вести к безнаказанности такой дуэли».

13 мая 1894 года император Александр III утвердил составленные военным министерством «Правила о разбирательстве ссор, случающихся в офицерской среде», которые горячий поборник дуэли генерал А. Киреев назвал «великой царской милостью». Дозволяя поединки в армии, Александр III, а вслед за ним и Николай II надеялись улучшить офицерские нравы. В свое время, между прочим, именно ради улучшения нравов Петр I грозил офицерам за дуэль смертной казнью через повешение.

Согласно «Правилам» суд общества офицеров, рассмотрению которого за малым исключением передавались «оскорбления чести», мог приговорить противников независимо от их собственного желания как к примирению, так и к поединку. При этом условия поединка должны были соответствовать обстоятельствам дела — чем тяжелее оскорбление, тем в более опасные, грозящие смертью позиции ставились дуэлянты. Если по прошествии двух недель после приговора офицер уклонялся от поединка, то командир полка обращался к вышестоящему начальству с представлением об его увольнении со службы. В дополнение к «Правилам» военным министром был издан приказ, опираясь на который суд мог поставить вопрос об увольнении офицера, вышедшего на поединок, но не проявившего на нем «истинного чувства чести», а старавшегося «соблюсти одну только проформу».

Однако, несмотря на благие намерения авторов «Правил», последствия их принятия были большей частью негативны. Это четко подметил автор «Пособия для ведения дел чести в офицерской среде» генерал И. Микулин: «Поединки... иногда происходили без достаточных на то оснований, иногда, наоборот, поединок отклонялся судом общества офицеров в тех случаях, когда по обстоятельствам дела он являлся вполне уместным и даже требовался оскорбленным офицером, иногда же поединок приобретал характер простой обрядности или формальности».

Хроникер «Сына Отечества» рассказал об одной из первых дуэлей, назначенной судом общества офицеров в соответствии с «Правилами»: «В г. Бобруйске во время полкового праздника два офицера Кутаисского полка, Уницкий и Павловский, поссорились из-за провозглашенного Уницким тоста... Через несколько дней... они, однако, протянули друг другу руки и возобновили приятельские отношения. Но подобный исход обеденного инцидента не понравился некоторым коллегам Уницкого и Павловского. Они сочли необходимым довести случай до сведения суда общества офицеров. Суд же общества офицеров... решил: быть дуэли. Первоначально назначили дистанцию в пятнадцать шагов. На этом расстоянии оба противника дали промах. Тогда дистанцию уменьшили. Уницкий и Павловский дрались снова, но уже не без результата: Павловский получил смертельную рану в правый бок. Все это происходило в присутствии всех офицеров Кутаисского полка». Летом 1895 года корреспондент «Степного Края» сообщал из Джаркента: «Город взволнован небывалым событием: на днях произошла дуэль между двумя местными офицерами, Б. и Г. (Отметим деликатность газетчиков — как правило, они ограничиваются инициалами. — В. П.), и последний убит наповал. Б. и Г. большие приятели, жившие на одной квартире. Возвращаясь ночью из одного увеселительного заведения, друзья поссорились... Так бы дело и закончилось, если бы в полку не вспомнили про известный циркуляр военного министра... Приятели сначала было упирались, но дело было обставлено так, что нужно было, наконец, подраться... Все ожидали, что дуэль закончится только шумом выстрелов, как совершенно достаточным для данного дела, но, к сожалению, случилось иначе».

А вот история, обошедшаяся без жертв, но оставившая у всех, кто с нею соприкоснулся, неприятный осадок. О ней нашли необходимым рассказать сразу несколько газет. В Керчи на одном из танцевальных вечеров случился пустяковый конфликт из-за стульев подле оркестра между поручиком П. и его штатским приятелем М., причем М. назвал поручика невежей. О происшествии стало известно командиру полка, который потребовал созыва суда общества офицеров, а суд, в свою очередь, предложил П. вызвать обидчика на дуэль. В противном случае ему предлагалось оставить военную службу. Аргументы П., заявившего, что он не может вызвать человека, совершенно не владеющего оружием, и к тому же своего друга, не возымели действия, и поручик предпочел перечеркнуть свою военную карьеру, нежели участвовать в узаконенном убийстве.

Любопытна дуэльная статистика на рубеже веков. По подсчетам И. Микулина, сделанным на основании официальных документов, с 20 мая 1894 года по 20 мая 1910 года в армии по приговору суда произошло 322 поединка: 251 — между военными, 70 — между военными и штатскими, один раз у барьера сошлись военные врачи. Среди дуэлянтов было четыре генерала, четырнадцать старших офицеров, 187 капитанов и штабс-капитанов, 367 поручиков, подпоручиков и прапорщиков. Один поручик участвовал в трех дуэлях, четыре поручика и один подпоручик дрались дважды. По два раза дрались с военными и двое штатских.

В пяти случаях рубились на шашках, в двух использовались эспадроны. Остальные 315 дуэлей происходили на огнестрельном оружии, на них погибли пятнадцать человек и семнадцать получили тяжелые ранения. На деле, правда, дуэлей в армии было больше. По некоторым подсчетам, примерно треть поединков проходила в обход суда общества офицеров. Иногда в таких случаях у барьера сходились противники, накануне приговоренные судом к примирению.

Словом, как ни старалось государство поставить дуэль под власть закона, ничего у него не получилось. Ни во времена Петра, который поединки запрещал, ни во времена последних царей, которые, пусть и с оговорками, поединки поощряли. Благодаря постороннему вмешательству только более зримой становилась уродливая сторона дуэли и затушевывалось то, что было в ней благородного и истинно мужского. Дуэльный обычай, несмотря ни на что, жил и развивался по своим собственным законам, отражающим общественные настроения, а не желания властей. И почти всегда был протестом — явным или неявным — против насаждавшейся несвободы.

Вот история сталинского времени. Двое заключенных на одном из бесчисленных островков ГУЛАГа в выходной, объявленный в честь 1 мая, устраивают соревнование — в очередь по памяти читают друг другу стихи русских символистов. Проходит час, другой, третий — наконец у одного из них запас стихов иссякает. Победитель позволяет себе насмешку над проигравшим и в ответ — отнюдь не в шутку! — получает вызов на дуэль. Дело в том, что проигравший — Лев Гумилев, сын двух великих поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой, он просто не может смириться со своим поражением в «поэтическом турнире»... Эту историю как-то поздним вечером рассказал нам в дубултовском Доме творчества писателей победитель того «турнира» Сергей Александрович Снегов. До самой смерти, а умерли они почти в одно время, его и Гумилева связывала нежная дружба, звали они друг друга «Левкой» и «Сережкой», но тогда, в лагере, употребили на подготовку к поединку несколько недель (ведь необходимо было хотя бы подобие настоящего холодного оружия — о пистолетах речь по понятным причинам не шла), и кто знает, что было бы, не разведи их случайно лагерное начальство в разные бараки и на разные работы. Не правда ли, есть в этом нечто, похожее на декабристскую готовность погибнуть «вслух»? После освобождения Гумилев разыскал Снегова и первое, что сделал, признал себя в том споре неправым и забрал вызов назад.

Так что прекратились поединки в большевистской России вовсе не по воле властей, а, думается, потому, что после великого исхода носителей дворянской культуры в стране наряду с прочими дефицитами обозначился серьезный дефицит людей с чувством собственного достоинства. И возродились поединки тоже вовсе не потому, что их разрешили власти. Именно возродились, вот факты: в начале 70-х годов в Красноярске противники стрелялись на охотничьих ружьях; позже, уже в перестроечные годы, в Москве свели счеты, используя табельное оружие, два милиционера. В 90-е годы, судя по отрывочным сведениям, в России состоялось несколько дуэлей; последняя по времени произошла в 1996 году на Черной
речке — на том самом месте, где стрелялись Пушкин с Дантесом. И палили на ней друг в друга не какие-нибудь новые русские из «Калашниковых» во время своей разборки, а решавшие вопрос чести вполне интеллигентные люди из допотопных пистолетов.

Интересно, с чем мы войдем в XXI век? Ведь как гласит преамбула к уже упоминавшемуся кодексу графа де Шатовильяра, «каждый из нас может быть поставлен лицом к лицу с суровой необходимостью рисковать своей жизнью для того, чтобы отплатить за нанесенное оскорбление или бранное слово». Дай Бог каждому, чтобы с ним этого не случилось!